Нарядный, в белой рубашке и даже в бабочке, одолженной у деда, тщательно причёсанный, он чувствовал себя именинником. Неважно, что он не на сцене, а за инструментом, и публика его даже не увидит. Всё равно это его спектакль: от идеи до песенки Гавроша, которая прозвучит в конце. Он, конечно, волновался, но вполовину меньше, чем Рудик. Приятеля просто трясло.

– Ты видел, сколько народу? – шептал он, выглядывая из-за занавеса-скатерти. – Человек двести!

– Заливай! Сто, не больше.

– Пятьдесят, – вставил веское слово Толик. – Сразу ясно, что у вас двойки по математике. – Сто сюда никак бы не влезло.

– Всё равно много! Мне страшно!

– Хватит ныть! – одёрнул друга Марик. – Ты же бесстрашный Гаврош! Давай уже, входи в образ!

– Короче, Маэстро у нас самый умный, – ехидно заметила Ленка. – Сядет себе за пианино, и не видно его, только слышно. Вот он и не волнуется. Потом на поклоны выйдет, нарядный, в бабочке. А я тут позорься в обносках.

На Ленке было самое рваное платье, какое они смогли достать. А так как оно всё равно смотрелось прилично, пришлось его ещё немножко порвать и повалять в пыли, чтобы образ Козетты получился достоверным.

– Между прочим, вы меняетесь на сцене, а я играю весь спектакль, – парировал Марик. – Всё, начинаем, публика уже хлопает!

– «Публика»! Маэстро искренне считает, что у нас настоящий театр, – фыркнула Ленка, но мальчишки уже не обратили на неё внимания.

Начали бодро, с музыкального вступления. Сцена с Вальжаном: Толик играл уверенно, не хуже, чем на репетиции. Сцена в трактире, опять Толик, теперь в нахлобученной на глаза шляпе, сгорбившийся старик Тенардье. Появление Ленки-Козетты, под грустную мелодию наблюдающей за недоступной ей куклой (кукла Ленкина, собственная).

На прогоне спектакль длился сорок минут. Но сейчас Марику казалось, что он какой-то бесконечный. Ему приходилось и играть, и следить за тем, что происходит на сцене, и поглядывать на зал – уж очень было интересно понять, какой эффект производит их детище. Хотя вечер выдался прохладным, Марик вспотел так, что рубашку хоть отжимай. От напряжения ныли все мышцы, и ему казалось, что он играет хуже, чем обычно из-за скованности в руках. Но соседи очень внимательно смотрели на сцену, никто не вставал, не уходил. Люди даже забыли про чак-чак и остывавший чай в стаканах.

Наконец дело дошло до финальной сцены и триумфального появления Гавроша. Марик уже предвкушал успех, он чувствовал, что песенка получилось лучше всего. По крайней мере, ему она очень нравилась. Он видел, как мама Рудика в первом ряду замерла от волнения. Уж она-то наизусть выучила все сцены их спектакля за время репетиций, и теперь тоже ждала выхода сына. Хорошо Рудику всё-таки, его дома так поддерживают. Все хотят, чтобы он стал певцом, хвалят, что бы он ни сделал. Мама пришла на спектакль, даже папа Рудика следил за происходящим из окна гостиной. А бабушка Марика так и не пришла.

– Маэстро!

Марик на секунду отвлёкся от нот и собственных мыслей. Под окошком стоял Рудик. Глаза с чайные блюдца, сам бледный-бледный.

– Маэстро, я не могу!

– Чего ты не можешь? – зашипел на него Марик. – Ты обалдел? Уже твой выход!

– Я не могу! У меня голос пропал! От страха, наверное!

Рудик действительно не говорил, а сипел. И выглядел так, будто вот-вот грохнется в обморок.

– С ума сошёл?! Ты провалишь спектакль!

Сцена пустовала. Зрители пока ещё сидели смирно. Наверное, думали, что так и задумано, что пауза есть в сценарии.

– Я не пойду! Я не буду! – сипел Рудик.

– Ну ты…

Надо было действовать быстро. Марик бросил инструмент и одним движением перемахнул через подоконник. Сорвал бабочку, закатал штанины, расстегнул рубашку. Ну какой есть Гаврош. Снял кепарь с Рудика и рванул на сцену. Эх, какая музыка пропадёт! Но лучше спеть без музыки, чем не спеть никак.