Тетушка Жужи одной рукой нежно сжимала ребенку живот, другой рукой она осторожно погладила ему спинку, чтобы он начал дышать. Крошечный глоток деревенского воздуха наполнил младенцу легкие, и тот начал мяукать.

Тетушка Жужи положила малышку Анне на живот, где та сразу же принялась извиваться, прижимаясь к материнской груди. Она раскрыла свои розовые губки в виде крошечной буквы «о», предвкушая материнское молоко из соска. Анна обхватила свою малышку, придвигая ее поближе к соску. Та тесно прижалась к груди, и Анна смогла различить ямочки на ее миниатюрных щечках, когда та попыталась получить молоко. Когда за этим усилием ничего не последовало, малышка стала делать сосательные движения все активнее и активнее. Она наморщила свой крошечный лобик, и пучок мелких морщинок превратился в маленькие складочки решимости. Когда малышке стало ясно, что ее ожидания не оправдываются, что молока в материнской груди нет, она оторвалась от Анны и принялась издавать сердитые крики голода и презрения.

Анна уже не первый раз подводила своих детей с материнским молоком. Если бы она жила в административном центре Сольнок, она могла бы достать молоко на бесплатном рынке для кормящих матерей, но в Надьреве такого рынка не было. Анна искренне надеялась, что на этот раз все сложится по-другому. Она с нетерпением ждала, когда ее груди наполнятся молоком. Когда этого не произошло, она ощутила страх. Она посмотрела на своего ребенка, который был от напряжения весь красным, как вишня, и буквально дрожал от негодования.

Отчетливо и бесстрастно прозвучали слова повитухи:

– Ты хочешь, чтобы я поступила с ребенком так, как с ним следует поступить?

Сиротская улица была окружена лесом, где по вечерам можно было услышать вой камышовых волков и трели соловьев, которые разносились по тихим переулкам Надьрева. В этот вечер здесь веял легкий ветерок. На небе стояла практически полная луна, освещая в темноте путь Петры Джолджарт.

Петра вошла во двор дома, отворив калитку, и, приподняв свое длинное платье, перешагнула через канаву. Целый рой светлячков то вспыхивал, то гас вокруг нее. Воздух был почти неподвижен, и Петра на мгновение остановилась, чтобы прислушаться. Даже находясь в отдалении от своего дома, она могла слышать крики мужа. Она потянулась назад через канаву, чтобы закрыть калитку, затем двинулась по пожухлой траве через двор к дому тетушки Жужи.

Она увидела свет лампы, горевшей в доме повитухи. Затем прошла по ухоженной дорожке до входной двери, миновав кострище, где спала собака. Поднявшись на крыльцо, она постучала в окно. Она не могла заглянуть внутрь, так как повитуха всегда держала занавески задернутыми.

Дома находилась дочь тетушки Жужи, Мара. Она была на несколько лет старше Петры, имела мужа и двоих маленьких детей. Молодая семья Мары делила дом с повитухой, «жила с ней на одном хлебе», как любили говорить в деревне. Тетушка Жужи была вполне довольна таким положением дел. Ей дарила наслаждение сама мысль о том, что ее семья находилась рядом с ней. Помимо страха бедности, ее на самом деле постоянно терзали опасения, что ее дети могут бросить ее, – и она делала все, что было в ее силах, чтобы этого не случилось. Тот факт, что она вышла замуж за того, кого цыгане называют гадзо, за белого человека, не принадлежащего к цыганскому сообществу и покинувшего ее дом много лет назад, нисколько не беспокоил повитуху.

Мара была у тетушки Жужи старшим ребенком, за ней следовали двое сыновей. Старший из них был женат, а младший уже успел развестись. Повитуха в разговорах с деревенскими всячески давала понять, что освободившуюся вакансию следует заполнить.