– А может…

– Что «может»?

– Ну, что-нибудь типа расписки дадите…

– Ах ты, мелкая душонка, слову моему, значит, не веришь?

– Верю, да сомневаюсь. Сейчас вы, может, и дали бы мне миллион, сегодня вечером вам уже как-то слегка расхочется делать такие широкие жесты, а завтра и сама мысль об этом покажется вам странной. Это сплошь и рядом так бывает.

– Со мной не бывает. И вообще, как говаривал Остап Бендер: вы не в церкви, вас не обманут. Будет и миллион. С течением времени21. Засим, прощайте.

И наша троица, прибыв из неизвестности в Петербург, вышла на перрон и растворилась в неизвестности Петербурга…

Сколько помню, от меня всегда ждали чего-то великого: еще при рождении, как говорят, я не заплакал, а улыбнулся – словно бы предчувствуя, что жизнь моя будет не страданием, но праздником; не прозябанием, но – триумфом; не барахтаньем, но большим и увлекательным плаванием22. Редко когда рождался ребенок со столь очевидно выдающимися способностями, развитыми столь гармонично и при этом не превращающими ребенка в белую ворону. Нет, я был вполне нормален, и, да – я был безумно-великолепен во всем, за что бы ни взялся. Не было предмета в школе, по которому бы я не получил высшего балла, и при этом не было такого предмета, который не был бы мне реально интересен. Я всегда получал удовольствие от учебы – мое неудовольствие всегда вызывал лишь тот черепаший шаг, которым учение продвигалось вперед. Я хотел знать и уметь всё, и я хотел узнать и суметь всё немедленно. Я равнялся только на лучших; в моей комнате висели портреты Леонардо да Винчи, Наполеона, Дарвина, Платона, Аристотеля, Шекспира, Толстого, Ньютона и Эйнштейна. Однажды, помню, я сильно разозлил учительницу литературы, назвав Бернарда Шоу «второстепенным драматургом, всё еще пользующимся некоторой известностью до нынешнего времени». Но, действительно, даже Уайльд казался мне мелковатым для того, чтобы войти в пантеон избранных из избранных первостепенных единиц, достойных висеть портретами на моей стене, – что уж там говорить о каком-то Шоу? Подобные сентенции, как вы понимаете, немало «веселили» моих учителей… Взяв пример с Наполеона, я старался спать не более четырех часов в сутки; одно время я попытался также взять пример с Леонардо да Винчи и спать по 15 минут каждые четыре часа (и тогда бы я тратил на сон не более двух часов в день!), но такой график, увы, мне не подошел. Ложился я всегда в 2 часа ночи, вставал в 6 утра. Всякий мой день был наперед расписан по минутам. Приведу примерный распорядок своего среднестатистического дня:

Подъем: 6 часов утра. До 6.30 – завтрак (повторяю про себя кое-что из заученного вчера).

С 6.30 до 8:30 – Фихтенгольц. «Курс дифференциального и интегрального исчисления».

С 8.30 до 10 – Платон. Чтение.

С 10 до 12 пишу сочинение на тему: «Образ Спарты в сочинениях древнегреческих философов».

С 12 до часу – Прогулка. Повторяю Фихтенгольца (первые полчаса) и Платона (вторые полчаса).

С часу до двух – Обед (расслабляю мозг, общение с родителями).

С 2 до 4 – Фихтенгольц.

С 4 до 6 – Платон.

С 6 до 7 – Ужин, общение.

С 7 до 9 – Читаю «Войну и мир».

С 9 до 10 – Общаюсь с родителями, обсуждаем все происшествия дня.

С 10 до 11 – Урок английского языка (с мамой).

С 11 до часу – Читаю английский текст в оригинале.

С 1 до 2 – «Война и мир».

Двумя моими любимыми школьными предметами были литература и математика. Я любил читать, и я любил решать задачи. Меня всегда завораживала неумолимость математической логики. Доказывая теорему, человек приобщается к некоему абсолютно незыблемому ПОРЯДКУ. Меня это всегда успокаивало и даже больше чем успокаивало – меня это просветляло. Ну и, конечно, доказательство каждой новой теоремы было приятно мне с точки зрения утверждения своего превосходства над окружающими – например, я уже в школе проштудировал весь двухтомник «Дифференциального и интегрального исчисления» Фихтенгольца, доказывая теоремы Вейерштрасса в то время, как мои однокашники еще постигали лишь самые азы. Вы можете подумать, что я был довольно высокомерным мальчиком и юношей; что ж, это правда – трудно не быть высокомерным, когда ясно видишь, что ты выше всех на две головы. Но, повторюсь, при этом я не был одиноким ботаником, погруженным в книжки. Дело в том, что у меня имелся талант, который, в отличие от математического таланта, вызывающего уважение, но и отпугивающего, притягивал ко мне всех окружающих. Я был мастером рассказа, а следовательно, и центром любой компании