Михайлов помялся, щелкнул мышкой, отключая камеру, раскрыл первое попавшееся дело, придвинул его Люсе, и она проворно положила туда тридцатку. Спустя несколько мгновений дело было закрыто, а камера вновь включена.

– Без фотоаппарата, – предупредил Михайлов, когда Люся потянулась за кофром.

– Ну Леш!

– Никаких «Леш». Или мне телефон тоже отобрать?

– Не надо телефон, – смирилась Люся и оставила кофр в кабинете.

– Попрошу врача подежурить поблизости, – уведомил ее Михайлов, пока они шли по коридору, – станет плохо – кричи. Но сопровождение не дам, мальчишки и так обходят корпус по широкой дуге. И веди себя прилично, камера все пишет. Я за тобой пригляжу.

– Я всегда веду себя прилично, – нервничая, ответила Люся.

Адреналин начал поступать в кровь, и она ощущала волнение и легкий, веселый страх.

Михайлов вдруг погладил ее по плечу. Он был ягом, защитником и стражем, и теперь мандражировал хлеще Люси. Но литры выпитого вместе коньяка и разнокалиберные суммы, перекочевавшие к нему из Люсиных карманов, сделали свое дело.

Щелкнули замки на тяжелой осиновой двери, и она шагнула внутрь, в мертвое царство ламп дневного освещения.

Все помещение было увешано различными оберегами.

Русалка сидела на лежанке в просторной деревянной клетке. Услышав щелчок замка и шум захлопнувшейся двери, она приблизилась к прутьям, глядя на посетительницу влажными мятежными глазами. Красивая.

Они всегда красивые.

Люся отжала кнопку диктофона в кармане, взяла стул и поставила его рядом с клеткой. Села, прислонила трость к бедру. Черный пудель на набалдашнике был просто причудой, а не проявлением ее дьявольского характера, как считали в редакции.

– Как тебя зовут?

– Лена. Елена Афанасьева.

– Ты помнишь, как умерла?

Русалка затравленно ощерилась, взгляд заметался по Люсиному лицу, на кончиках распущенных длинных волос проступили тяжелые капли.

– Я жива, – сказала она. – С чего ты решила, что нет?

– Но с тобой случилось что-то плохое. – Люся не спрашивала, утверждала.

Только те, кто умер слишком рано, несправедливо, горько, становились тем, кем стала Лена.

– Я шла из университета… – Бледные длинные пальцы машинально прикоснулись к прутьям, русалка зашипела и отпрянула. Отдышалась. – Двое ублюдков… мои однокурсники. Мы пошли выпить пива, а потом как-то оказались на стройке, и они меня…

– Изнасиловали, – тихо подсказала Люся.

Русалка кивнула. Мутные болотные слезы хлынули из глаз.

– Они меня били! Как не убили только.

Да в том-то и дело, девочка, что убили.

– Вы рассказали об этом следователям?

– Меня никто ни о чем не спрашивал.

Не спрашивали они, сволочи.

Люся попросила назвать имена насильников и университет. Он был в соседнем городе.

– Что с тобой было потом, Лен?

– Я пришла в себя, и мне стало все противно. Та стройка, свой дом, город. Я просто села в машину к дальнобойщикам и поехала куда глаза глядят.

Инстинкты всегда гнали русалок как можно дальше от места их смерти. Так у них повышались шансы быть пойманными не сразу. Некоторые из них годами бродили среди людей. Со временем первоначальная жадность притуплялась, и они учились не убивать своих жертв.

Таких, опытных, найти было сложнее всего.

Существовало три способа опознать русалку, и Люся знала: на практике ни один из них не работал.

Лена продолжала свой рассказ – о дальнобойщиках, о Вите, который приютил у себя бродяжку, о том, как ей было с ним хорошо, а ему с ней – с каждым днем все хуже.

Люся слушала и слушала, и ей было так жаль эту бедную девочку, так хотелось ее обнять, утешить, что она очнулась, только когда протянула руки сквозь прутья и ощутила ледяное прикосновение.