Как же я любила своего отца: смелого, сильного, крепкого, большого и отчаянного… У него были золотые руки, он при этом ещё и великолепно владел лошадью, прекрасно выполнял джигитовку, мог на ходу вскочить и соскочить с коня. Вообще-то, лошадей он любил, а потому всю жизнь и рисовал их в альбоме. Рисовать он тоже любил, а лошади получались у него лучше всего. Делал он это цветными карандашами или простым (химическим), периодически слюнявя его и обводя синим рисунок по контуру, особенно выделяя у коня глаза. Кстати, первое, чему дед научил внука Игоря, так это рисовать лошадей.

До реки отец нас так и не донес. Мы расшумелись и вырвались, а он смеётся и говорит: «Ладно, девки, свободны… А вот от кваска не откажусь». Мама сходила за бидоном и принесла ломоть хлеба с луковицей. Помню, как он с хрустом откусил её, как бы то не лук, а яблоко было, сок так и брызнул, больно уж сочным оказался лук. Отец осмотрелся, и присев на траву, сказал: «Эх, хорошо-то как!» Я же заплакав, побежала к реке – промыть глаз. Мне тогда в него сок от лука попал.

Стояла особенная полуденная тишина. Не было ни души, и только высоко в небе летал одинокий ястребок, да конь отцов, коричнево-смоляной красавец мирно пощипывал траву. Летали бабочки, стрекозки, назойливо звенела мошкара, и даже не верилось, что совсем недавно где-то здесь ещё шли бои, ревели самолёты, грохотали пушки, и от бомб и снарядов гудела земля…

Неожиданно пролетел «По-2», неуклюжий самолёт-кукурузник или, как его ещё называли, «этажерка». Пролетел низко-низко, а папа возьми да крикни: «Ложись!» Мы с мамой тут же попадали. Когда поднялись, я краем глаза покосилась в его сторону. Отец был как никогда серьезен и суров.

Он с силой сорвал пучок травы, сунул себе в рот, пожевал и, резко сплюнув, тихо, не глядя на нас, процедил: «Вот такая она гадина, война эта… Теперь долго будем бояться всякого шума…».

Мама заплакала, а он встал, молча подошёл к жеребцу и, взяв за удила, потянул и поцеловал его в морду: «А ты у меня, вороной, смелый. А что… Тебе и по рангу положено стоять на ногах. Это бабы трусихи… И правильно делают, им тоже по рангу положено… Ну, чернявый, пойдем-ка лучше поплаваем с тобой, пойдем, пойдем…». И отец не спеша, как ребенка, очень бережно повёл коня к реке. Снял сапоги и, войдя по колено в воду, набрал в ладони воды и нежно провёл ими коню по морде, потрепал по загривку и, зачерпнув ещё, стал поглаживать его и похлопывать по сильным, лоснящимся, здоровым бокам…

Декабрь,1998 год».

Через много лет, сын Людмилы Георгиевны Игорь, путешествуя по России, побывал в тех местах Тульской области, где когда-то была так счастлива его мама со своими молодыми родителями, Марией Васильевной и Георгием Григорьевичем.

Из воспоминаний Терентия Травника (Игоря Алексеева):

«Дедушку я очень любил. Он мне уделял всё своё свободное время. Обычно дед что-то мастерил и старался научить меня этим премудростям. К примеру, он изобрел кружевное плетение корзин из проволоки, плел короба из прута, корзины из травы, которую он сначала собирал и высушивал. Чинил он и обувь, иногда резал посуду из дерева и мастерил инструмент. В нашем хозяйстве были ножи, молотки, топоры, шильца, отвертки, сделанные именно дедушкой.

В путешествиях по России. За спиной Игоря деревня Сорочинка.

Деревня Сорочинка, Плавского уезда, Тульской губернии. На карте 1898 года (из семейного архива).

Как-то раз он изготовил специально для меня макет утвари для крестьянской избы, по которому рассказывал мне, как жили люди в деревне. В макете были миниатюрные предметы деревенского быта, а также модели сохи, плуга, бороны и саней… Сшил мне дедушка и будёновку, а себе сплел такую же из травы, из нее же он плел шляпы, кувшины и корзины для круп и сухофруктов. Большая часть из них подарена нашим друзьям и знакомым, а что-то хранится в домашнем семейном музее на даче в Жамочкино-Крапивне. А еще дедушка стирал, гладил, штопал и готовил обед. Бабушка, конечно, тоже что-то делала, но всем руководил и основную долю забот и хлопот по хозяйству брал на себя все-таки он».