Необходимость облегчать конструкцию была вызвана и тем, что дома строили из кирпича и дерева, а не из камня. На кирпичном фасаде не устроишь резные или лепные украшения – отсюда внешняя строгость и однообразие. Из кирпича строили и общественные здания, не стараясь слишком их выделять. Ритм повторяющихся фасадов, выстроенных вдоль каналов, украшенных только большими окнами, стал голландским культурным открытием. Датский историк Стен Расмуссен писал, что если французы и итальянцы умели создавать удивительные дворцы, то голландцам удавались целые города[64].

Мы и сегодня можем заглянуть в частный семейный дом эпохи его рождения – благодаря художникам. Экономический взлет Нидерландов XVII века был и взлетом голландской живописи. Художники в Нидерландах одними из первых пережили рыночную революцию – тысячу лет их главным заказчиком была церковь, но после Реформации в протестантской части Европы на алтари и изображения святых больше не было спроса. Продать картину можно было только обеспеченному горожанину. Искусство впервые стало предметом торга, и это привело к специализации – к одному художнику клиенты и дилеры шли за морскими пейзажами, к другому – за скабрезными сценками, к третьему – за интерьерами.

Новизна интерьерных сценок в работах Питера де Хоха или Яна Вермеера была именно в центральности частной жизни. В картине могло быть зашифровано нравоучение или пословица, как это бывало и в более ранней голландской живописи, но быт частного дома стал теперь не просто иллюстративным материалом, а собственно сюжетом.

В этой главе мы напомнили самим себе, как складывалось наше частное «я» – через отказ от имперского прошлого, через мечту о социальной утопии, через разочарование в ней и уход в экстремальный индивидуализм, который, в свою очередь, тоже принес обществу немало разочарований.

Многое указывает на то, что самые базовые представления об общем и частном, включая и сам институт частной собственности, не рассматриваются российским обществом как вопросы раз и навсегда решенные и продолжают оставаться предметом обсуждения.

Важная история для понимания вопроса о собственности – противостояние двух городов античной древности – Афин и Спарты (Лакедемона). Афиняне и спартанцы были частью одной культуры, решали одни и те же проблемы, но делали это по-разному. Спарта – символ стабильного монолитного общества, подчиненного единой цели, отгороженного от пагубных влияний остального мира, отказавшегося от богатства, роскоши и искусства. Афины – символ свободы, беспорядка, искусства, политических крайностей и нестабильности. Оба образа – литературные стереотипы, очень приблизительно отражающие историческую реальность.

Но нам важны эти мифы, особенно миф о Спарте. Ведь именно то, как древние писатели рассказывали об идеальном государстве Лакедемоне, сильно повлияло на теоретиков и практиков политического искусства всех времен. Их представления о Спарте были лишь отчасти основаны на исторических фактах, но рассказ, тем не менее, выходил очень складный, и благодаря ему Спарта на протяжении тысячелетий получала «хорошую прессу» со стороны консервативных мыслителей от Платона и Ксенофонта до идеологов нацистского режима в Германии. «Плохую прессу» Спарта получала от людей свободолюбивых и демократически настроенных, но уже во времена, когда люди научились разделять факты и мнения.

Ключевой реформой, которая, как считали сами греки, помогла когда-то в древности возрождению обоих полисов, был передел земельной собственности. Мифический законодатель Ликург в Спарте и вполне исторический законодатель Солон в Афинах решали задачу вывода своих полисов из глубокого кризиса. Решения оказались противоположными.