– А стихи про меня ты написал?

Я признался, что грешен.

– А ты не мог бы дождаться, когда я закончу? – продолжил он. – Есть разговор.

Я был заинтригован и дождался, когда Беликов освободился. Было уже поздно, все разошлись. На кафедре оставались только мы с ним да еще один преподаватель.

– Ты мне нравишься, – признался в любви Трофим Иванович. – Выпьешь с нами?

И тут я понял, что он нетрезв. Видимо, в процессе приёма экзамена прикладывался к бутылке, причём неоднократно. И что было мне делать, как себя вести в этой ситуации я не знал.

Впрочем, размышлял я недолго. Трофим Иванович натренированным движением лишил бутылку девственности и набулькал мне полный стакан коньяка.

– Пей, – сказал Беликов, видя мою нерешительность. – Мы уже приняли.

Я выпил и пожелал им доброго здоровья. И предложил сбегать за добавкой.

– Не надо, царственным жестом остановил меня Трофим Иванович. – Сегодня столько спиртного заочники надарили, что месяц можно не просыхать.

И я пожалел, что влил в себя этот несчастный стакан.

Лысый кочегар

На следующий год в нашей группе сменился староста. Кто избрал этого кретина, никто не знал. Скорее всего, сам себя выдвинул.

Он работал кочегаром в какой-то сельской котельной – маленький лысоватый мужичок лет сорока. И безумно меня раздражал. Был, как говорится, к каждой бочке затычка. Рвался отвечать на любой вопрос, не имея о нём никакого представления. Но, что хуже всего, был преисполнен административного рвения. Так ведут себя ефрейторы в армии, уборщицы, дворники и сторожа, воображая себя большими начальниками. Это, наверное, национальная наша особенность – покомандовать другими хотя бы пять минут.

Он прицепился ко мне с вопросом, почему я не присутствовал на предыдущей лекции. Я послал его. Он тогда стал отмечать мои прогулы, и когда их набралось изрядное количество, нажаловался куда-то, кажется, декану заочного отделения. Меня вызвали на ковёр, но всё ограничилось беседой, поскольку я внятно объяснил разницу между работой в редакции газеты и в системе образования.

Но кочегар не унимался. Он продолжал стучать на меня по поводу и без. Тогда я распространил среди студентов-заочников вирши, в которых были такие строки:

Он усерден до предела,

ко всему всегда готов,

жаль причёска поредела

от усиленных трудов.

Велика его досада.

Не помочь ему, увы:

не найти нигде рассады

для облезлой головы.

Кочегар рассвирепел. Он встретил меня на улице и потребовал, чтобы я прекратил его позорить. Я снова его послал.

– Ты пожалеешь, – предупредил меня кочегар.

Я сдал сессию и забыл о его угрозе. И вдруг приходит повестка в суд. Кочегар обратился с иском, требуя привлечь меня к ответственности за оскорбление. Но судья приглашал меня на предварительную беседу.

Я приехал в Ставрополь (жил я тогда в Невинномысске). Судья показал мне «вещественное доказательство» – мои стихи. Я сказал, что текст написан не моим почерком, а главное – никакого оскорбления в них не содержится. То, что причёска у кочегара действительно поредела, видно невооруженным взглядом.

– Но ведь вы употребляете выражение «облезлая голова», – сказал судья.

– Может, это переписчик виноват? – усомнился я. – Да и вообще есть ли свидетели, которые подтвердят, что написал стихи именно я?

– Нет, – сказал судья. – Свидетелей нет. И я откажу (он назвал фамилию кочегара) в возбуждении уголовного дела.

…Диплом кочегару защитить не удалось. Он умер от белой горячки – оказался заурядным пьяницей.

Кальян Хетагурова

То ли на третьем, то ли на четвертом курсе я приехал на летнюю сессию. Шёл по улице, на которой жили мои родители. И встретились с Валей Алиевой. Она окончила институт, вышла замуж, работала в музее Косты Хетагурова – филиале Ставропольского государственного музея, который находился на той же самой улице Дзержинского.