Сегодня его почти уволили. Дмитрий, конечно, грозился после того, что увидел: как Лев, не жалея кулаков, бьет коллегу по, так сказать, «морде» на глазах у всего офиса. Минут тридцать или сорок (на часы посмотреть не получилось) начальник держал его в «аквариуме», говоря много важных слов. И об имидже, и о профессиональной этике, и о какой-то мистической зависти. Лев особо не слушал: слова клиньями пролетали мимо ушей подальше от здания-подковы, куда-нибудь в Центральную Африку, где местные племена небоскребы и смартфоны не видели даже на картинках.

Сейчас же Лев снова ощущает себя мальчишкой. Странно, но он едва помнит себя в этом возрасте: все какие-то отрывистые воспоминания, смутные образы. Родители – и те все время предстают перед глазами не реальными людьми, а вырезкой из газетной статьи, фотографией в обрамлении спутанного текста.

Бабушка говорила, они очень заняты. Работают. Только вот Лев никогда не мог взять в толк: что это за работа такая, когда на единственного сына не остается и двух дней в году.

Кроме лета, все остальное время маленький Лев проводил в Обдорске у дальних родственников. Тетка Павла была не то троюродной, не то четвеюродной по линии матери. В общем, считай, почти сирота, только при живых родителях и куче родственников.

Павла и ее муж Василий были среднестатистическими людьми. Не очень ругали, не очень хвалили, не очень обращали внимания и уж тем более не очень давали денег на карманные расходы. Ну был Лев и был – как какая подушечка декоративная или кот уличный, который два раза в день ест у них на кухне.

Почему были? Потому что умерли. И Павла, и Василий. Оба как-то по-романтичному это сделали – в один день и без особой причины. Похороны Лев почти не помнит. Правда, последующее за этим печальным событием лето, проведенное у бабушки, отложилось у него хорошо.

Наверное, Нина – самое четкое воспоминание за всю его жизнь. Он может описать ее с закрытыми глазами: вечно старую, седую, с небольшим горбом и желтыми, как пенка на кипяченом с маслом молоке, зубами.

В тот вечер Нина ему сказала:

– Езжай в Москву.

Зачем, почему, непонятно. Езжай – и все тут. На вопрос, как же он ее тут одну оставит, старуха тяжело вздохнула и еле слышно ответила:

– Я уже много лет одна живу – и ничего. До этого как-то жила и с высшей помощью еще проживу.

Про деда Льва она никогда не упоминала. В доме не было ни его фотографий, ни вещей. Может, и не было вообще никакого деда – Лев об этом никогда не спрашивал. Только однажды, на его День рождения, бабушка посмеялась:

– Смотрю на тебя, смотрю… Ну прямо вылитый леший!

Он только очень надеялся, что это не прозвище ее бывшего любовника. Хотя, глядя на старую женщину сейчас, трудно представить, что у нее когда-то были ухажеры. Старики для нас порой как консервы – как их закрутили в банку с рассолом пятьдесят лет назад, так они и сохранились: сморщенные, с дряблой кожицей и рыхлой мякотью.

Теперь, столько лет спустя, Нина зачем-то собирается навестить внука. Сама, на самолете. Лев с трудом может представить, как она пользуется редким в их местности престарелым автобусом с хрипящим на последнем издыхании мотором, не то что летящим на десятикилометровой высоте самолетом.

С одной стороны, нужно ее встретить; в последний раз щекой прикоснуться к ее холодному костлявому плечу. С другой – нет уже сил. Ни на что. Ни на то, чтобы греть чужие попы в «Айзмосе», ни на то, чтобы просто засыпать и просыпаться в своей кровати.

Мягкий, нежный шепот воды тянет Льва к себе, обволакивает своей немузыкальной симфонией. Поднявшись по широким бетонным ступенькам, парень, как завороженный, тянется в сторону витиеватого поручня. Руки впиваются в шершавую поверхность с пузырчатыми всполохами краски.