Зализа самолично проводил старого знакомца до безымянного ручья у ливонской деревни Трески, за которой стояла епископская застава. Возможно, предосторожность была излишней – но опричнику не хотелось, чтобы кто-то проявил излишний интерес к тому, куда и зачем направляется тульский помещик со своей свитой. А ну, к литовцам решил перебежать? Подметных писем литовский князь и польский король ноне немало знатным людям отправляют. Присутствие же государева человека, едущего бок о бок с боярином, сразу решало все вопросы – значит, нужно так. К царским делам лишнего интереса лучше не проявлять.

У мостка опричник остановился, съехал с дороги к рано пожелтевшей акации.

– Доброго пути тебе, Константин Алексеевич.

– До встречи, Семен Прокофьевич, – кивнул Росин. Он хотел было напомнить Зализе про необходимость спуститься с баженовской ладьей по Луге до Куземкино, про то, что к пятнадцатому сентября драгоценный груз должен быть в Гапсоле, но вовремя сдержался: ни к чему такие вещи говорить при лишних ушах. А потому просто кивнул на прощение и пнул пятками бока своего мерина.

Конь, гулко стуча копытами по жердям пошел через ручей прямо на ливонского пикинера, устало привалившегося к перилам и не столько держащего свое копье, сколько висящего на ней. Воин, одетый в потертую кирасу, с завистью смотрел на всадников, путешествующих в одних рубахах, и молча обливался потом. А навстречу путникам из тени клена поднялся другой воин – усатый, в шапке с широкими полями, похожей на ковбойскую шляпу, но только выкованную из железа и украшенную длинным петушиным пером, в кирасе с узорчатым воронением, бордовых кальцонах до колен, серых чулках и черных туфлях с большим бантом. На боку болтался длинный тяжелый меч, едва не волочась ножнами по земле. Видать, не просто служивый, а породистый рыцарь из местных – крестоносцы дерптскому епископу не служили.

Почему-то именно тонкие суконные чулки, носимые в Европе почти всеми, вызвали у Росина ощущение беспредметной брезгливости как к подобному наряду, так и к самому несущему службу кавалеру.

– Кто таков, куда едете? – лениво спросил начальник караула, оглядывая отряд из одиннадцати молодых парней, ведущих в поводу по паре заводных коней.

– Боярин Константин Алексеевич Салтыков, – откинул на спину капюшон Росин. – Еду в Гетеборг, к сестре, за барона Ульриха фон Круппа замуж вышедшей, на крестины. Племянница у меня родилась.

Костя отнюдь не врал. Получив через жену имение Салтыковых, он мог смело называть себя по наименованию поместья. В конце концов, так почти все бояре делают, прикидываясь белыми и пушистыми. Род Годуновых, например, от Димки Зерна родословную ведет; род Захарьинских и Колычевых – от Андрюшки Кобылы; Романовы еще полвека назад прозывались Кошкины.[1] Главное, найти имение с красивым названием – и ты уже не Ванька какой-нибудь, а Овчина-Оболенский-Телепнев!

– А почему через Ливонию?

– Мне так ближе, – хмыкнул Росин. – Пешком через чухонские болота ехать, так это вкруголя изрядно получится.

Рыцарь еще раз окинул собравшуюся за спиной путешественника дворню, недоверчиво покачал головой:

– Люди твои, кавалер, одеты богато, а сам ты в рясе монашеской. С чего бы это?

– А ты что, портняжка, платья чужие оценивать? – Росин, уже отвыкший от того, чтобы ему перечили, начал злиться. – Не нравится ряса – отвернись!

– Я здесь поставлен, чтобы видеть все, а не отворачиваться! – вскинул гладко бритый подбородок кавалер.

– Я тебе что, купец какой, али смерд безродный? – тихо поинтересовался Росин, склоняясь к караульному. – Сейчас кистень возьму, да и в леплю тебе по голове так, что перо из плеч торчать станет. Что тогда скажешь, господин рыцарь? Или думаешь, господин епископ из-за тебя войну начинать начнет? С государем московским ссориться?