С этими мыслями он оделся в ту же одежду и вышел из неназываемой. Мэри протиснулась мимо него, направляясь туда же. Она удивилась, увидев его в одежде, остановилась и сказала:

– Вот как? Да, ты же бросил ночную одежду на пол! Хэл, не может быть, чтобы ты решился…

– Именно так, – ответил он. – Я не буду спать в потных тряпках Олафа.

– Хэл, пожалуйста, не произноси этого слова. Ты знаешь, что я не выношу ругани.

– Прошу прощения, – сказал он. – Возможно, ты предпочтешь, чтобы я выбрал для этого исландское слово или что-то из иврита? В любом языке, какой ни возьми, это слово означает те же мерзкие человеческие выделения: ПОТ!

Мэри зажала уши ладонями, вбежала в неназываемую и захлопнула за собой дверь.

Он бросился на тощий матрас и закрыл глаза локтем, защищаясь от света. Через пять минут он услышал, как открывается дверь (она поскрипывала, требуя смазки, но, конечно, не получит ни капли, пока их и Олафа Маркони бюджет не позволит ее купить). А если его М.Р. резко устремится вниз, то Маркони могут подать прошение о переводе в другую квартиру. И если найдут такую, то к Хэлу и Мэри подселят другую, еще более сомнительную пару (вероятно, едва-едва повышенную из низшего класса профессионалов).

«О Сигмен! – подумал он. – Отчего же я не могу довольствоваться тем, что имею? Почему не могу полностью принять реальность? Зачем во мне столько от Уклониста? Скажи мне, скажи!»

И услышал голос Мэри, устраивавшейся рядом с ним:

– Хэл, но ты же не всерьез придумал этот нешиб?

– Какой нешиб? – переспросил он, хотя знал, о чем она говорит.

– Спать в дневной одежде.

– А что такого?

– Ты сам отлично знаешь, что такого, Хэл!

– Нет, не знаю.

Он убрал руку с глаз и уставился в сплошную черноту. Мэри, как предписано, выключила свет полностью.

Ее тело, обнаженное тело, белело бы в свете лампы или луны, подумал он. Но я никогда не видел ее тела, не видел ее даже полураздетой. Никогда-никогда не видел тела ни одной женщины – если не считать картинки, которую мне показал тот человек в Берлине. А я бросил полуголодный-полуиспуганный взгляд и убежал от него со всех ног. Интересно, нашли ли его после этого уззиты и поступили ли с ним так, как поступают с людьми, столь омерзительно извращающими реаль-ность?

Столь омерзительно… да… и все же сейчас он видит эту картинку воочию, как тогда, в полном свете берлинского дня. И человека видит, который пытался ему ее продать – высокого приятного юношу, светловолосого, широкоплечего. Он использовал при разговоре берлинский диалект исландского.

Тело белеет…

Мэри молчала. Несколько минут ничего, кроме ее дыхания, не было слышно. Потом:

– Хэл, разве мало всякого ты натворил с тех пор, как вернулся? Тебе обязательно заставлять меня еще больше рассказывать гаппту?

– А чего это я такого сделал? – спросил он со злобой.

И при этом все же слабо улыбнулся, решив, что заставит ее говорить прямо, безо всяких околичностей. Не то чтобы она когда-нибудь оказалась на это способна, но он хотел подобраться настолько близко, насколько она позволит.

– Именно так. Ты ничего не сделал, – прошептала она.

– В смысле?

– Сам знаешь.

– Нет, не знаю.

– В ночь накануне твоего отъезда в Заповедник ты сказал, что слишком устал. Это не было реальным поводом, но я ничего не сказала гаппту, потому что свою еженедельную обязанность ты выполнил. Но тебя не было две недели, и сейчас…

– Еженедельную обязанность! – воскликнул он, приподнимаясь на локте. – Еженедельную обязанность! Это так ты об этом думаешь?

– А что, Хэл? – спросила она с некоторым удивлением. – Как еще я должна думать?

Простонав, он лег на спину и уставился в темноту.