– А, ты тут, Анжелка, забацай-ка мне яичницу! – произнёс он своим скрипучим голосом и повернулся к выходу.

«Наверное, в тубзик завалился. Анжелка, забацай мне яичницу», – передразнила отца и послушно поплелась к плите.

– Рановато ты сегодня! – разобравшись с яйцами, буркнула Анжелка.

– Халтурка нам с начальником хорошая попалась. Вот он на радостях и отпустил меня на два часа раньше. А ты чего такая хмурая? – поинтересовался отец. Поджав свои худые ноги, он пристроился на табуреточку в уголке тесной кухни. Из всей одежды на нём остались лишь фиолетовые семейные трусы и майка. Зато в руке он уже держал пятидесятиграммовую стопочку. – Жизнь – хорошая штука.

Опрокинул, выдохнул, закусил хлебом с килькой, тут же налил вторую и развил тему:

– Вот посмотри на меня, на маму. Живём как культурные люди, в большом городе, в чистоте. Деньги зарабатываем, ну, мать, правда, не особо, зато у меня со всеми делами вполне прилично выходит. А мой двоюродный брат, дядя Серёжа, коровий навоз, между прочим, из фермы вывозит на тачке. Накидает вилами и вперёд. А дочка его старшая коров доит колхозных, каждое утро в пол-шестого должна быть на работе: корова ждать не будет. Ей не вталдычишь ничего про всякие обстоятельства. Вот. А ты куксишься.

– Да не кукшусь я, пап, с чего ты взял? – Анжела водрузила горяченную сковороду на подставку. Яйца аппетитно скворчали, аж самой захотелось.

– Куксишься, я вижу. А, правда, чего ещё надо – все удобства, балкон с видом хорошим, не в тесноте. Помнишь общагу?

Анжела кивнула.

– То-то же! О, яишенка! Ну спасибо, дочка, спасибо. Заморю большого такого червяка!

«Сейчас он выпьет третью, потом выкурит беломорину на балконе и завалится спать, а вечером будет допоздна пялиться в ящик. И так каждый день. Разве это жизнь? Неужели о таком он мечтал, когда вырвался в столицу из деревни? Папка мой, папка. Не хочу так! Скорей отсюда! Чего там Павлик молчит? Попробую ещё разок».

6

Телефон Павлика снова не отвечал. Врубила любимый «Наутилус»: «Я хочу быть с тобой, я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой, и я буду с тобой!» Павлик по-прежнему молчал – долго, однообразно и безысходно. Анжела давно была готова к выходу: бровки подведены, наведён марафет вокруг глаз, губы накрашены и при полном параде – польские джинсы и изначально дешёвенькая синяя курточка, которую Анжела сама облагородила, пришив белую бахрому. Анжела-то готова, но вот уже почти семь часов, отец просыпается. Слышно, как скрипит под ним кровать – зашевелился, сейчас встанет курить, мать вот-вот придёт, нагруженная сумками. Поэтому обычно гораздо раньше, чтобы не ругаться лишний раз с матерью, Анжела сбегала из дома. И в это время они уже были вместе, вдвоём: или в кино, или в парке, или в «Молодёжном», или у кого из ребят. Всегда, а тут от него ничего, и его дома нет. Куда он мог подеваться? Договаривались ведь как обычно! А вдруг что-то случилось? Да что могло случиться?

Могло, – резко рубанула она. «А вдруг он за той, рыжей глистой плоскогрудой, задумал ухлестнуть, как он её глазами ел в прошлый раз!» Анжела внезапно ощутила незнакомое ранее чувство. Кровь прилила к вискам, дыхание участилось, она опустила голову, уставившись в какую-то точку на паркетном полу, и долго-долго не отводила взгляд от неё. Тысячи мыслей пронеслись под тяжёлой шапкой её каштановых волос. «Она, точно она, ещё улыбалась в его сторону, а когда я возвращалась из сортира, они оба пялились друг на друга и улыбочки милые у обоих. Он, помнится, даже приподнял бокал в её сторону. Ух, я тебя, стерва рыжая!» Анжела инстинктивно сжала кулаки и почувствовала, что теряет рассудок: «Я тебе зенки-то выцарапаю, паскудница поганая! Да чего там зенки! Дай только встречу! А где? А там же!»