Вальсирующие руки.

– У вас уставший вид, вы плохо спали? – Елена Григорьевна сделала несколько шагов назад и пригласила гостя к столу, – присаживайтесь.

– Вообще не спал.

– Волнуетесь?

– Нет, просто зачитался, – соврал Игнатий Иоахимович и сразу осознал, что эта женщина понимает, что сейчас он говорит неправду.

– Очень интересно. И кем же вы так зачитались? Надеюсь, не Достоевским?

– Нет, «О предопределении» Якоба Арминия из Утрехта. Не любите Федора Михайловича? – набрался смелость Игнатий Иоахимович.

– Терпеть не могу.

– Почему же, позвольте полюбопытствовать?

– Страдание вовсе не очищает душу, как нас учит господин Достоевский, оно уродует ее, приучает любить уродство, даже наслаждаться им, терпеть собственное ничтожество. А я ненавижу уродство, любезный Игнатий Иоахимович.

И он сразу вспомнил двух дерущихся в подворотне дворников, и сразу захотел воскликнуть вслед за Еленой Григорьевной – «я тоже не выношу уродства»!, но промолчал, и совершенно неожиданно для себя проговорил каким-то чужим, не своим голосом:

– А как же жалость к страдающему?

– К страдающему себе? – голос Елены Григорьевны стал еще глуше, черты лица ее обострились, кончики губ задрожали, и она неожиданно громко, даже вульгарно расхохоталась. Затем встала из-за стола, подошла к книжному шкафу, достала из некого небольшого размера коробку, запечатанную по углам сургучом и протянула ее Игнатию Иоахимовичу.

– Это вам. А теперь, прощайте, хотя, может быть, встретимся еще когда-нибудь, и вы мне расскажете о предопределении, было бы очень интересно послушать…

Дверь захлопнулась, и он остался стоять один на лестничной площадке, подсвеченной сквозь окна лестничных маршей слабым мерцающим светом мартовского сияния.

Все произошло так быстро, почти мгновенно.

Волнение, налетевшее на Игнатия Иоахимовича как ураган, отступило.

А в ушах еще звучал смех это странной женщины, лица которой он так и не разглядел, потому что испугался посмотреть ей глаза, в то время как она смотрела на него беспрестанно и бесстыдно.

Наклоняла при этом голову к левому плечу.

Щурилась.

В ней было что-то восточное, а потому тягостное и в то же время завораживающее.

Ее пальцы двигались, как будто она перебирала клавиши фортепьяно, а руки совершали плавные движения в такт воображаемой мелодии.

Игнатий Иоахимович держал в руках небольшого размера коробку, обклеенную почтовой бумагой и запечатанную по углам сургучом.

Он держал бомбу.

Переходя на обратном пути Старо-Невский, обратил внимание на афишу, в верхней части которой были крупно выведено указание года – 1881.

«Скорее всего, это была какая-то театральная антреприза или концерт известной певицы», – пронеслось в голове. Не останавливаясь, прошел мимо, но, дойдя до Лиговки, его вдруг осенило – бесконечность слева направо и справа налево. Это и есть третий навык, по мысли Якоба Арминия, навык постижения смысла цифр, последовательное расположения которых содержит в себе некий тайный иероглиф, раскрыть значение которого может лишь посвященный.

Единица – символ начала.

Восьмерка – символ бесконечности.

Бесконечность, возвращающаяся к своему началу.

Повторение одного и того же, чему означено начало, но не поставлен конец.

Значит, сегодня произойдет то, что откроет новую бесконечность, и никто не сможет ее остановить, пока не исчерпается ее предопределенность.

Игнатий Иоахимович вышел к Екатерининскому каналу и посмотрел на часы.

До начала нового отсчета времени оставалось полчаса…

Когда Любовь Алексеевна узнала, что в Петербурге убили царя, то сразу представила себе своего супруга, погибшего от рук бунтовщиков, растерзанного, со всклокоченный бородой, лежащего на полу среди разбросанных бумаг и переломанной мебели. Так и государь умирал в перепачканной кровью снежной каше на берегу Екатерининского канала, а кругом разносились вопли, лошадиное ржание, кто-то полз по мостовой, у кого-то были конвульсии, а сквозь дым проступали чумазые лица прохожих, оцепеневших от вида разорванных взрывами человеческих тел.