– Надолго застряли, не знаете? – поинтересовался Штернер.

– Не успеем сигару выкурить, – усмехнулся поручик в отставке. – Не раз ездил с нашим ямщиком. Всё у Гаврилыча схвачено… – И сразу же перевёл тему: – Как вам девица напротив? Аппетитна, не правда ли? Одного понять не могу – в одиночестве разъезжает или вместе со стариком?…

– Честно говоря, не знаю… Я… не «девишник»… – с трудом подбирая уместное слово, ответил молодой немец.

– Кто?!.. – не понял Агафонов.

– То есть… не «бабишник»… – вконец запутался и смутился Штернер.

Агафонов наконец догадался, что тот имел в виду, и громко расхохотался:

– Бабник, хотели вы сказать?… «Бабишник»! Надо же! Смешно!.. Где-нибудь сие словцо вверну обязательно!.. «Бабишник»!.. Ха-ха-ха! А я вот с юных лет подвержен амурной страсти… – то ли хвастливо, то ли с сожалением добавил он. – Как и неумеренному распитию вин. А вы? Неужели и в этом девственник?

– Почему девственник?… – нисколько не обидевшись, ответил молодой человек. – У меня маленький сын в Берлине… Георг… А пью я в меру…

– А я – меру! – вновь хохотнул отставной поручик, выпуская из-под усов сигарный дым. И глядя в непонимающие глаза иностранца, добавил: – Для русского человека мера – это штоф в десять чарок!.. Впрочем, простите за откровенность, господин Штернер! Чёрт меня дери с моей открытостью и широкой натурой! Что думаю, то и говорю. Если вам в Москве тошно будет – милости прошу ко мне в Староконюшенный! Это рядом с Арбатом. «Дом поручика Агафонова». Любой покажет. Домишко хоть и небольшой, зато «своя крепость», как говорят чёртовы «лягушатники».

– «Мой дом – моя крепость» – английская поговорка, – тактично поправил его Штернер.

– Неужели?… – с недоверием протянул поручик и, затоптав сигарный окурок каблуком сапога, добавил: – Ну и чёрт с ними! Что с теми, что с другими!.. Главное, с вами, германцами, договорились не воевать!..

И с опозданием поинтересовался – откуда и зачем приехал в Россию молодой книгоиздатель.

В это же время унтер-офицер внимательно вникал в каждый документ приезжих, освещая бумаги ручным фонарём, а двое часовых-инвалидов привычно занялись проверкой ручной клади.

– Никаких происшествий, Гаврилыч? – поинтересовался солдат, что постарше, у ямщика, который, присев на крыльцо, смотрел, как беззубый Пушкарь самозабвенно разгрызает куриные кости.

– Бог миловал, – ответил ямщик. Затем, поднявшись с крыльца, привычно понизил голос: – Не мучай ты нас, Игнат. Пассажиры люди порядочные, чего ненадобного не провезут. А мне в трактир охота. Все кишки промёрзли… С ночи в дороге!..

– Не могу, друг сердешный! – прищурил на ямщика свой хитрый взгляд старый инвалид. – У нас, Гаврилыч, «военная инструкция»: проверять каждого проезжающего, невзирая на чины и звания, будь ты, хошь купец, хошь генерал!.. Третьего дня градоначальника остановили, во как! Самого Дмитрия Владимыча Голицына! Пропуск потребовали. А как же! Без пропуска в Москву – ни-ни. Один закон для всех!.. Уж как потом благодарил за службу!.. Так что рад помочь, да прав на то не имею, чтобы «Инструкцию» нарушать!

По поводу градоначальника пожилой инвалид, само собой, приврал, как, впрочем, и про всё остальное. Как только Гаврилыч – видать, по старой дружбе – сунул ему заготовленную серебром мелочь, часовой сразу же проверку прекратил и крикнул начальнику караульной заставы:

– Всё в порядке, ваш-благородь! Ничо запрещённого!

После этих слов и унтер-офицер принялся возвращать документы всем пассажирам кареты.

– Битте! – сказал он молодому человеку, протягивая назад его паспорт с подорожной.

Атаназиус Штернер в ответ достал из сигарной коробки ещё одну сигару и угостил ею унтера.