А мсье Жюля пришлось отпустить на волю. Жаль было с ним расставаться. Только – дал слово, держись! А француз, не будь дураком, да и остался в России. Уехал, правда, из Вязьмы куда подальше, чтоб не быть своему ученику конкурентом. И где он, и что с ним – никто с той поры не знает.

Хотела стать Татьяна отцу лекарской помощницей, вроде сестры милосердия, но он не позволил. Не бабье это дело! Тут-то матушка и взяла судьбу дочери в свои руки.

Была Галина Алексеевна чудо-вышивальщицей. Одной иглой с цветными нитями могла целую картину насочинить – и закат со звёздами, и поле в ромашках, и озеро с лебедями, и церковь с маковкой. И витязя на коне! Стоит под ними каждая травиночка, будто живая! Подуй – зашевелится!

А ещё вязала отменно – и на спицах, и на коклюшках. Но, главное, к чему Бог приспособил – это плесть кружева! Ах, облака небесные! Паутинки морозные! Снежинки льняные!..

Да только не для всех эта профессия. В таком деле персты нужны чуткие, очи острые, вкус тонкий. А главное, душа должна быть певучей.

Кто видел ажурные кружева бельгийские, из льна, выращенного на полях Брабанта, не поверит, что кружева русских мастериц, взращённые из полевых голубых цветков – от Пскова до Владимира – были такими же изящными, утончёнными, иной раз даже мудрёней по рисунку.

Всем секретам кружевоплетения научила Галина Алексеевна дочь свою единственную. Всё, что угодно, умела сплести Татьяна – и занавески для залы, и косынки, и покрывала, и носовые платки (которые и пачкать-то грешно!), и скатерти, и бельё постельное.

А когда матушка узнала, что давняя её подруга, купчиха Владыкина собирает под свою крышу талантливых девиц-кружевниц, не задумываясь послала к ней дочь в Москву – искусство своё показать и денег заработать родителям на старость. Ну, а ежли Бог поможет, то и мужа найти. Москва не Вязьма. «Вязьма – в пряниках увязла». А Москва крепко стоит на купеческих ногах.

…А сани всё бежали по московским улицам, сквозь завьюженное утро, прямиком на Таганку, к Воронцовской улице. Где – летели, где притормаживали, а более всего стояли. Ибо движения по Москве в те годы было сумбурное, нервное – никто ни перед кем не желал останавливаться, каждому хотелось силушку свою строптивую показать, забыв о полицейском «Наставлении старостам, извозчичьим и извозчикам» 1884 года, в котором, частности, говорилось: «…извозчикам ездить рысью, тихо и со всей осторожностью, отнюдь не скакать и не ездить шибко, каковую осторожность ещё более наблюдать на перекрёстках и при том всегда держаться правой стороны; где случится многолюдство, там ехать шагом, а когда кто перебегает через дорогу, то в таком случае остановить лошадь, дабы на перебегающего не наехать, в особенности ещё наблюдать, когда переводят на руках малолетних детей».

Нарушителей били розгами и подвергали аресту на срок до семи дней вне зависимости от чинов и званий. Но всё равно, каким бы наказанием ни грозили власти – городские лихачи-извозчики продолжали ехать наперекор, наперекосяк, поперёк, супротив, цепляясь колёсами или полозьями – чтоб только насолить другому. И застревали, и переворачивались – пассажирам на беду, себе на мордобитие, прохожим горожанам на смех.

Правда, такая неразбериха да безобразие творились, в основном, летом, когда возки ставили на колёса. В январский же снегопад, сани, в которых ехали под волчьей шубой наши герои, плыли, словно по облаку, летели, будто во сне, что в полной мере соответствовало взаимному расположению наших путешественников друг к другу.