– Тогда хотя бы оденься теплее. И где это видано, чтобы дама провожала кавалера?

Они вышли на улицу и направились в сторону бульвара. Было совсем не холодно, но она всё время прятала лицо в воротник, стараясь плотнее запахнуть его. Разговора не было, говорил только он. Рассказывал о своём детстве, о студенческих годах, о встречах с интересными людьми. Она внимательно слушала, изредка заглядывая ему в лицо. Вдруг он остановился, сказал:

– Вот мой дом.

– Так близко? – почему-то удивилась она. – А мы можем зайти к тебе? – и он отметил про себя так легко давшийся ей переход на «ты». – Я немножко озябла, – произнесла Маша извиняющимся тоном.

И так хорошо прозвучало это редко употребляемое нынче слово «озябла», что стало сладко до слёз.

– Нет, Маша, сегодня я тебя к себе не приглашаю. Как-нибудь в другой раз мы придём сюда с тобой днём, и я покажу тебе свою берлогу.

– У тебя кто-то есть?

Он понял, о чём она, ответил:

– Нет, в том смысле, как ты спрашиваешь, у меня никого нет, но зато в подъезде у нас есть очень строгие консьержки, и мне не хотелось бы, чтобы они плохо подумали о тебе.

– Пусть себе думают. Ты их боишься?

– Да, боюсь. Боюсь, что тебя примут не за ту, что ты есть на самом деле.

– А ты уже знаешь, что я есть на самом деле?

– Да, знаю, – сказал он уверенно.

– Смотрите, засекреченный человек, как бы вам не ошибиться. Ты проводишь меня?

– Конечно.

Обратно они шли молча. Каждый думал о своём.

Мария размышляла о том, что вот встретился на её жизненном пути красивый, сильный и, кажется, добрый человек, которому – она по-женски чувствовала это – она нравится, и даже, может быть, это и есть тот самый единственный, о котором она грезила ночами, но это ещё ничего не значит. Да, он много старше её, но разве это препятствие? И сама же ответила себе: конечно, нет, если любишь. А кто сказал, что он её любит? Да и она ещё толком в себе не разобралась, хотя, когда он так долго не шёл, ждала и немного тосковала. Конечно, Тимофей очень нравится, прежде не встречала таких, но это ещё совсем ничего не значит.

А Тимофей думал о ней. Такая милая девочка, сосем чистая, ещё не соприкоснувшаяся со всеми неприятностями, а порой и грязью, жизни, ещё вся распахнутая навстречу жизни счастливой, без обид и горя, и вправе ли он, уже многое познавший, возмущать её покой, возбуждать в ней надежды, которые могут потом не оправдаться, и это тяжёлом рубцом пройдёт по её сердцу, а может, и поломает всю её жизнь. Может ли, имеет ли он право это юное, наивное существо увлечь, позвать за собой? Сумеет ли он сделать её счастливой? Сумеет ли дать ей то, чего она может ожидать от него?

Они простились у парадного её дома. На какой-то миг Маша прижалась к нему – казалась, она вот-вот скажет что-то очень важное, – но тут же отстранилась, приложила руку в перчатке к своим, а потом к его губам и, сказав: «Бай-бай», – скрылась за дверью.

Он шёл домой и нёс в себе непривычно тёплое чувство, боясь расплескать его, в то же время пытаясь вспомнить что-то такое, что его то ли удивило, то ли встревожило. Что-то касающееся Маши. Но что? И лишь у своего парадного вспомнил: во время прогулки Маша всё время слегка покашливала. «Видно, простудилась, а я и не сообразил, разгуливал с ней по бульвару», – упрекнул себя Тимофей.

На службе его ждало известие о том, что операция не привела к положительному результату и Иван Иванович скончался. При дефиците времени нужно было организовывать похороны и всё, что с этим связано. Похорон Тимофей не любил. Да вряд ли и найдётся человек, кому доставляет удовольствие скорбного прощания с покойным, разве что старухи-плакальщицы, которые вечно толкутся у кладбищенских церквей. Вся эта процедура с речами, с каким-то древним, нелепым ритуалом, с рисовой кутьёй, которую Тимофей терпеть не мог, с поминками, где произносят бесполезные и натужные, часто фальшивые слова по кем-то когда-то придуманному правилу: о покойном или хорошо, или ничего. Конечно, не Тимофею приходилось заниматься всеми этими делами, но на душе лежало тягостное чувство потери хорошего, умного человека, с которым много вместе пришлось трудиться в новой, непознанной ещё до конца области, в самом начале пути, и вот теперь этого человека нет. Он подумал, что у них, коллег Иван Иваныча, со временем минуют горестные воспоминания, и портрет покойного, перетянутый траурной лентой, уберут куда-нибудь в дальнюю кладовку, а то и выбросят как мусор; постепенно всё реже станут вспоминать и, наконец, забудут. «Так будет и со всеми нами, – отчего-то подумал он, – и с хорошими, и с не очень хорошими, со знаменитыми и с теми, кто всегда был в тени, ничем в жизни не отличившись. А потом приходят новые люди, молодые, рьяные, и они даже не будут знать, что был такой Иван Иванович, и что это он когда-то создал то, от чего они начинают прокладывать новые пути».