Переговоры Лудовико с Джованни-Баттистой были нелегким испытанием для обоих. Что касается Лудовико, как бы велики ни были любовь и привязанность, которые он питал к сестре, они должны были уступить интересам чести рода и согласия внутри его, хотя эта уступка и дорого ему стоила. А Джованни-Баттиста, в свою очередь, для сохранения добрых отношений с сородичами вынужден был искать оправдания своим действиям у покровителя жены. И он добился своего, вырвав из уст Лудовико свирепое одобрение, которое лишь одно могло восстановить согласие внутри рода, независимо от того, было ли оно искренним или вынужденной уступкой общепринятым нормам. Джованни-Баттиста прекрасно срежиссировал эту сцену: эффект неожиданности, неопровержимые свидетельства виновности Виттории, оставленные вместе тела любовников на ложе измены. Он также сохранил все следы кровопролития, пятна и засохшие лужи крови, словно отметая любое подозрение в подлоге. Лишь услышав от Лудовико слова одобрения, Джованни-Баттиста повел его на жуткое место преступления. Некоторые из их окружения последовали за господами, в их числе был и Лорето. Сельский староста впоследствии рассказывал суду, что, увидев все своими глазами, он едва не потерял сознание от ужаса64.
Рассказ Лорето о церемонии в спальне оставляет за кадром дальнейшие подробности. От Силеи мы знаем, что часть слуг также были свидетелями беседы в чертоге смерти. Там были два спутника самого Лудовико, а также Силея, еще одна горничная и Стефано. Учитывая характер дальнейшей «беседы», они, вероятно, пришли по приказу господина, поскольку, как и следовало ожидать, Лудовико допрашивал их без всякой жалости. Позднее Силея рассказывала:
И синьор Лудовико повернулся ко мне с вопросом: «Почему ты не позаботилась о синьоре Виттории?» А я ответила, что синьора велела мне позаботиться о малышке, потому что о себе она и сама знала, как позаботиться. Затем синьор Лудовико обратился к синьору Джованни-Баттисте и спросил его, кто убил госпожу. Синьор Джованни-Баттиста ответил: «Это я убил ее, своими руками». Тогда синьор Лудовико сказал: «Если бы ты тогда не убил ее, я бы убил вас всех троих». И тогда Стефано, присутствовавший при этом разговоре, сказал синьору Лудовико: «Синьор, никто пальцем не тронул госпожи, кроме синьора Джованни-Баттисты, но, что касается Трояно, это я убил его, ибо люблю вашу милость и поступил так, как повелел мне синьор Джованни-Баттиста»65.
Среди этих высокопарных изречений, пожалуй, лишь муж сказал чистую правду. Лудовико и его слуги сказали то, чего требовали обстоятельства. Пристрастный вымысел Силеи перенес вину с обитателей замка на Витторию – будто бы никто здесь и не пренебрегал своими обязанностями. Невероятное признание Стефано о «любви» к Лудовико словно рассчитано на то, чтобы превратить последнего в сообщника, возможного защитника лиц, совершивших преступление якобы в знак преданности ему. Здесь та любовь (amore), о которой говорит Стефано, по сути, лишь фигура речи, это обозначение не нежной страсти, а социальных обязанностей, которые воплощаются в риторике чувств. В эпоху Возрождения такое словоупотребление было обыденным. Что касается леденящих кровь слов Лудовико, они одновременно оправдывали совершившееся двойное убийство и покрывали его. Весомость его напускной угрозы сообщала убийству ореол благопристойности и подчеркивала его правомерность. В этом эпизоде, как это было свойственно ренессансной светской культуре, риск или его видимость сообщали словам и действиям особую весомость66. Однако высказывание Лудовико было палкой о двух концах. Ведь оно также должно было подчеркнуть, насколько сильно альбанские Савелли еще радели о чистоте и безопасности Виттории. Лудовико подразумевал, что он защитил бы сестру от любого урона ее чести. Таким образом, он постфактум выступил гарантом благопристойности ее смерти, вновь возвращая Витторию в лоно своей семьи. Делая это, он помог Джованни-Баттисте представить в благородном свете и обелить не только совершенное им убийство, но и саму кончину его супруги.