Вся наша полемика с друзьями о романтизме и реализме вдруг ожила и встала передо мной с такой остротой и отчетливостью, которую порождает только чувство опасности. Тогда это были только досужие споры, абстрактная пища для интеллекта. Теперь это была информация, которая решала вопрос жизни и смерти. Кто бы мог подумать, что именно я окажусь такой романтичной. Я нисколько не сомневалась, что то что я чувствовала и было «романтикой» Шекспира, Данте или Петрарки. На какой то момент во мне заговорила кровь исследователя: тем лучше, я могу изучить этот феномен на себе. Но уже в следующее мгновение я сомневалась, что мне хватит на это сил и эрудиции, что я просто не сломаюсь и не стану сюсюкать и молить о любви как все эти дамочки, над которыми мы смеялись. Меня прошиб холодный пот от этих видений.

Я вспомнила, как миссис Уэйн рассказывала мне про Пруста и нашла его книгу. Да, так и есть, он пишет о том же самом переживании, только в его понимании это наваждение придает смысл и жизни и делает ее «драгоценной». Я стала читать: в чем же эта драгоценность? Оказалось все счастье в «горе ревности», в том, что его герой Сван позволяет рядовой проститутке издеваться над ним, потом женится на ней, понимает, что она ничтожество, и что даже не нравилась ему. Спасибо, миссис Уэйн, я буду очень осторожна. Мне совсем не хочется сделать подобные открытия о «драгоценной» любви.

Физическая близость была новым опытом в моей жизни. Андре любил вспоминать в этой связи легенду Корнелла о девственницах.

– Надеюсь, ты не часто ходила в полночь по Площади искусств?

Сначала мне казались забавными эти шутки, но потом вдруг мне стал отвратителен его снисходительный юмор. Я чувствовала, что это тоже как то связано с его тщеславием и что он старается польстить и моему тщеславию.

Меня смущал опыт эмоциональный: я чувствовала себя рыцарем печального образа, положившего себя к ногам Дульсинеи. И потому я сопротивлялась этой влюбленности, все глубже и шире распространявшейся в моем сердце. Я держалась и не давала себе раскиснуть. Не давала увлечь себе тлетворным сантиментам, возрождавшимся из этого чувства с таким напором, что мне становилось все труднее убеждать себя в их нереальности.

Книги были безнадежно заброшены. «Ленность интеллекта» – еще одно выражение, позаимствованное мной у Пруста. Вот именно. Мой интеллект пребывал в праздной лени, отказываясь думать и направляя все свои усилия на блаженные мечты о скором счастье с Андре. Мысль о нашей свадьбе становилась навязчивой идеей помимо моей воли, повергая меня в ужас своей примитивностью. Так вот почему девушки мечтают о замужестве, – пронеслось у меня тогда в голове. Полюса окружающего мира претерпели революционное изменение, сконцентрировавшись вокруг персоны Андре: хорошо было то, что имело отношение к нему, плохо то, что не имело. Мой разум, собирая остатки сил, вопил мне, что это чушь, но влюбленность, захватывая мое сердце подобно ураганному напору толпы мятежников, ставила под сомнение эти робкие протесты разума.

Спасибо Гие, научившему меня интересоваться искусством, он рассказывал мне о своих любимых книгах о художниках. Теперь я прочла их все, раз уж не могла заниматься наукой. Биографии Бетховена и Микеланджело Ромена Ролана, Гойю Фейхвангера, «Творчество» Золя. Гийа предупреждал меня, чтобы я не вздумала читать о Леонардо де Винчи у Фрейда, и я, конечно, нарушила запрет. Помню шок своего первого знакомства с пансексуальной теорией Фрейда.

Мы продолжали вместе работать в театре. Госпожу Бовари было решено пока снять, до начала учебного года.