Луч прожектора светил прямо на него – лицо бледное, под глазами тени – от того, что свет лился сверху.

– «В бананово-лимонном Сингапуре…» – негромко запел Саша таким прозрачным, ленивым, печальным голосом, что у меня мурашки побежали по коже. «Ах, ну да, Вертинский! – мелькнуло в голове. – Как же я сразу не догадалась, что в клубе под названием «Дель Арт» должны исполнять именно такие песни!»

Он пел чудесно. Профессионально. Пальцы Саши легко порхали по клавишам, в свете прожектора вспыхивали иногда серебристым огнем его запонки…

– «…Где вы теперь, кто вам целует пальцы, куда ушел ваш китайчонок Ли?.. Вы, кажется, потом любили португальца, а может быть, с малайцем вы ушли!..» – пел Саша. И тут вдруг, склонившись в мою сторону, он подмигнул мне.

Он пел, почти не делая перерыва. А я удивлялась тому, что он делает в этом клубе. С таким голосом, с таким тонким артистизмом он вполне мог бы выступать на сцене какой-нибудь филармонии. И публика в вечерних платьях и смокингах приходила бы только для того, чтобы послушать его, забыв про еду и питие…

Похолодев, с застывшими в глазах слезами, я слушала его. Песни Вертинского, которые долгие годы при советской власти считались вульгарными и напыщенными, были в исполнении Саши своего рода скрытой от посторонних глаз игрой – и печаль, и восторг, все в них казалось немного ненастоящим и театральным, и в то же время… О настоящей любви и нельзя говорить серьезно, прямолинейность губит чувства.

Я совершенно не замечала окружающей обстановки, забыла обо всем и слушала Сашу, держа в руках бокал с недопитым шампанским.

Передо мной опять выплыл Альберт.

– Вижу по вашему лицу, Лизочка, что вам здесь очень нравится, – прошептал он.

– Чудесно, чудесно, я не ожидала, что Саша так поет…

– Вы вполне можете заказать ему какую-нибудь песню. Разумеется, только из классического репертуара – других он принципиально не исполняет… Романсы, например.

– Романсы? О, я бы очень хотела… У меня есть любимый романс – про колокольчик, где снег серебрится… Вы знаете?

Альберт зажмурился и затряс головой.

– Знаю ли я? О, Лизочка, это его коронный номер! Вы самым удивительным образом угадали нашу любимую песню…

Несмотря на грузную комплекцию, Альберт шустро засеменил к сцене и что-то быстро шепнул Саше.

Тот кивнул головой и достал из-за рояля гитару.

Я оглянулась и заметила, что публика с интересом смотрит на сцену. Даже более того – какая-то пожилая дама держала наготове охапку цветов – это могло означать только то, что здесь собираются настоящие поклонники Сашиного таланта.

Он чуть тронул струны – в воздухе затрепетали завораживающие, негромкие звуки. Потом медленно, словно нехотя, Саша запел:

– «В лунном сиянье снег серебрится… Вдоль по дороге троечка мчится…»

Каждое слово он отделял паузой, потом его голос окреп, заполнил все пространство.

– «Динь-динь-динь, динь-динь-динь… – как будто у него у самого в горле были эти серебряные колокольчики, – …колокольчик звенит! Этот звон, этот звук много мне говорит. В лунном сиянии ранней весною – помнишь ли встречи, друг мой, с тобою?..»

У него был совершенно необыкновенный голос – не пронзительный, без чрезмерного форсирования, как нынче модно, и в то же время не слащавый, не приторный. Как человек, привыкший свободно манипулировать словами, я бы определила его так – голос, которым должен обладать мужчина, объясняющийся в любви. Наверное, большинство женщин, воображая идеального принца перед собой на коленях, слышали именно такой голос…

– «…колокольчиком твой голос юный звенел, динь-динь-динь, динь-динь-динь – о любви сладко пел…»