На мосту

Зайду в свой старый дом

И стану маленьким.

А дома нет давным-давно,

Но сушатся у печки валенки,

И мама поглядит в окно,

Меня обнимет,

Скажет: «Мишенька,

Гляди, как снег блестит на солнце!»

И я замру от восхищения

Двором, искрящимся в оконце.

И бабушка поёт на идише

О том, как годы молодые

Ушли, а люди догоняли их

И на мосту остановили.

2005

Двор

Двора уж нет,

Но я зачем-то

Его с собой в Америку привёз,

И без него сейчас мне было б скучно.

Вот мы на лавочке:

Мой старший брат Илья,

А с ним его товарищ Юрка Гребнев,

И я, помладше, вдохновенный врун,

Рассказываю, как метелил Миньку,

Парнишку из соседнего двора.

Вот вышел на крыльцо Сергей Кувшинов,

Глава большой отчаянной семьи,

Глухих сестёр и сыновей-бандитов.

Ходили слухи: сам Сергей – бандит,

И утопил в Прибалтике невесту…

Он вынес нам попробовать грибочков,

Холодных, нежных, скользких и хрустящих,

Вкусней которых я нигде не видел…

И на Сергее стильные очки,

И резкая открытая улыбка,

А голос низкий, рассудительный, простой.

С его сарая мы зимой кидались,

Как будто бы подстреленные, в снег.

А вот и Шварц Давид во двор спустился,

Сосед наш со второго этажа.

В войну три года он служил в штрафбате

За то, что в ногу ранил офицера

За то, что тот жидом его назвал.

Давид идёт к дворовому столу,

Садится за него, и скоро, скоро

К нему подсядут взрослые мужчины,

И летняя вечерняя беседа,

Качаясь в воздухе, неспешно потечёт.

Я буду проживать и жадно слушать

Рассказы об атаках на войне,

И как мышей морили в Казахстане

И воду подводили к целине.

А кошка Муська мне зелёным глазом

Всё светит, светит, светит из окна,

И темнота двора,

Как одеяло,

В Америке баюкает меня.

2004

Окно в предбанник

Воспоминание о том, как мы подглядывали в женской бане

Как дым над баней поднимался!

Как мы смотрели с Гришкой Лаксом!

Мороз. Вечерний снег. Луна.

Свет жёлтый головокруженья

Подзапотевшего окна.

И, колотящим в тело сердцем,

Движенья голых зрелых баб.

О, чудо женское – раздеться!

Я детства собственного раб.

1996

Бармицва

Ребята закричали: «Ты еврей!»

И кругом встали.

И с каждым вроде я дружил,

Но вместе, в стае,

В них нутряное прорвалось,

Как будто ждали.

«Еврей! Еврей!» – со всех сторон

Неслось, как пенье,

А я от злости весь дрожал

И нетерпенья.

Сыч выступил вперёд –

Большой, красивый,

На голову повыше всех,

Счастливый, сильный.

Он вышел в круг,

Как если б он

Плясать решился.

Его любили все вокруг,

А он гордился.

Как я рванул к нему…

Как будто вдруг

Родного увидал после разлуки,

Как будто бы к спасенью побежал,

Как крылья, широко раскинув руки.

Ударов я не чувствовал тогда,

И злость моя была любви полнее.

И плакал Сыч, размазывая кровь,

И предок мой признал во мне еврея.