Моему новому ученику, однако же, посчастливилось родиться русским, что на практике означает одну вещь – «устои». «Жизнь есть дар Господа», говорит он, «и, являясь таковым, она должна хранить Божественное лицо». Следовательно, «охранение нашего Божественного лица есть, по сути, поклонение Богу». Позже он отправится в известный Печорский монастырь, или, может, какой-нибудь другой, в Санкт-Петербурге.

Как и у всех молодых людей подобной закваски, его заветная мечта заключается в послушании на нашей Святой Горе1. Пока же он здесь, и я – с ним, подле настоящего христианина в прямом смысле этого слова.

Он предоставил в мое распоряжение маленький домик на опушке заснеженного леса, откуда доносятся приглушенные расстоянием голоса местных лапландцев, проходящих по болотистой тундре со своими лосями. Каждое утро со своей мамой он присылает мне яйца полярной гусыни, с огромным желтком. Он уже говорит на четырех иностранных языках, и довольно неплохо по-новогречески. А зовут его Борис Максимович Ларин.

Мне надо многое тебе рассказать, надо многое обдумать и разложить по полочкам. Чистота заснеженного полярного лесного пейзажа помогает собраться мне с мыслями.

Дорогой Андрей,

…спасаясь от семейных невзгод, не понимая, приехала ли я сюда, чтобы забыть или что-то вспомнить, я стала свидетелем загадочного явления: светлого, многогранного, мечущегося, искусным образом переплетенного солнечными пятнами, оранжевыми снизу, изумрудно-зелеными в середине, цвета охры и желтыми вверху венчащющего горизонт и широко раскинувшейся к Северному полюсу. Это и есть знаменитое северное сияние.

Здесь, как ты понимаешь, ход вещей следует за природной ипостасью, а не за историей, боюсь, как и мое сердце. Природа – верховный гражданский Повелитель. Когда идет снег, «будто бы сглаживает и обесцвечивает все вокруг, все грехи, все былое, корабль, море, высокие шляпы, цепи золотые, цепи железные», как говорил когда-то наш знаменитый Пападиамантис2. И вот… осознав это, я преклоняюсь перед северной природой.

Дорогой Андрей,

…я нахожусь в другом мире, желанном, и этот мир – мир моего сердца. Наверное, и я оберегаю свою душу … или развиваю её. Днем я погружаюсь в глубочайшие размышления о Евангелии, которые наполняются еще более глубоким религиозным смыслом, когда ты пытаешься передать их другому, на другом языке, на языке другого благочестия, а ночами – ночами! – в это время года здесь все время ночь – под голубоватой, радужной белизной снега я четко все вижу. Мы тихо дышим, столько, чтобы оставаться в живых – я и ледяная земля, земля, насыщенная энергией влаги. Полагаю, что Средиземноморье не дало мне дышать полной грудью, до такой степени, чтобы чувствовать дыхание лесных зверей и деревьев, дремлющих под покровом самой тишины. Зима холодна и сурова. Во сне я осознаю положение вещей, и нечто теплое успокаивает мое сердце. О, здесь я прочувствовала муку: нет большего холода, чем тот, который не связан с зимой.

Друг мой, Андрей, ты меня удивил. И хотя судьба свела нас, сделав жителями одного города, и мы даже стали друзьями по убеждениям, впервые ты спрашиваешь меня о моем отце.

Ты ничего не знал о его жестоком убийстве во время последней войны. И вот, мне потребовалось оказаться на краю мира, спустя почти полвека, оторванной от всех и вся, чтобы получить от поэта – разве можно дождаться такого вопроса от политика? – столь отважный вопрос: «Что же случилось с твоим отцом?». Для меня это слишком горький вопрос, и я всегда его избегала: со своими товарищами-социалистами, ведь я сама – социалистка, причем убежденная социалистка, и мне не хотелось ставить их в трудное положение. А фанатично настроенным правым я не хотела давать повода для обсуждений и грубых спекуляций. Я до последнего верила, что кто-нибудь из передовой интеллигенции, друзья или родственники, самостоятельно докопались бы до истины, ведь мой отец придерживался демократичных взглядов и состоял в движении сопротивления