Так. Стоп. Опять возбуждаюсь, мать ее…

Ложусь рядом, набрасываю покрывало. Но сна – ни в одном глазу. Надо свалить из комнаты. Зачем себя мучаю? Потому что Лизка в ванной ночевать предложила, а меня задело? Меня почему-то ее испуг, это тельце, закутанное в одеяло, трогает до глубины души. На людях охотница строптивая, а наедине – маленький испуганный кролик.

Этот кролик не спит – лишь притворяется. Прислушиваюсь к ее дыханию, и понимаю, что оно напряженное, учащенное. Девчонка возбуждена – в этом почти не сомневаюсь. И мне сносит крышу. Разворачиваю ее к себе, нависаю сверху. Так и есть, в глазах лихорадочный блеск, щеки горят. Наклоняюсь, кайфуя от ощущения ее нежного дыхания на своем лице. Улавливаю аромат духов, исходящий из ложбинки меж ее грудей, которых мне нестерпимо хочется коснуться. Понимаю, что не могу справиться с собой. Крышу снесло напрочь, на все абсолютно похеру. На внешние запреты, и на свои, внутренние.

- Два правила. – хриплю ей в лицо. - Ты не касаешься меня. Подними руки и положи на спинку кровати. Вот так, умница, - втягиваю в себя воздух, непередаваемый, удивительно притягательный запах Белоснежки. Она пахнет подснежниками, морозной свежестью и сладкой ванилью. Она пахнет невинностью, но сейчас я отбрасываю от себя это слово, как ядовитую гадюку. Я хочу забыть его. Уничтожить. Меня потряхивает от вожделения, от безумной потребности хоть на минуту забыть, что она запретный плод. Представить, что моя. От этого срывает напрочь башню.

- Второе - ты не сдерживаешь себя. Кричи. Хочу, чтобы ты кричала.

Это помешательство. Бред. Я ее телохранитель, и Герман меня живьем в могилу закопает, ему это раз плюнуть. Но я как одержимый кобель все равно залезаю на эту суку. Которая наверняка специально меня провоцирует. Весь вечер провоцировала. Хочет уничтожить меня, за то что не целую следы ее ног. Такие понимают лишь поклонение и благоговение. Только дай повод – и она растопчет, уничтожит меня. Но прежде возьму хоть частичку этой суки, заставлю извиваться под собой, умолять…

На Белоснежке лишь нижнее белье, расстегиваю лифчик и скольжу жадным взглядом по ее телу, впитывая взглядом нежное лицо и шею, соблазнительные груди, тонкую талию, плавный изгиб бедер. Касаюсь живота. Член уже дубовый, яйца ноют, умоляя о разрядке. Разрываю тонкую ткань трусиков, касаюсь самого интимного места Белоснежки. Мокрая, как и раньше, когда касался ее. Возбужденная, дрожащая. Как тут устоять? Нереально. Хочу затрахать до смерти, клеймо на ней выжечь, что я...

И тут возвращается сознание невозможности и недопустимости происходящего.

А еще проклятая мысль, колом засевшая в сознании – может она и не девственница вовсе. Папе соврать легко – не гоняет он ее каждый месяц к гинекологу. Я должен знать. Касаюсь рукой обнаженного лона. Гладкое, идеальная эпиляция, ни волоска. Как у ребенка... И снова долбит воспоминание, как несколько лет назад ее там касался. Сладкая пятнадцатилетняя нимфетка. Еще тогда залип на ней, очень много ночей преследовали воспоминания, дрочил, представляя, как беру ее прямо там, в клубе, только придурка Глеба старался вычеркнуть, удалить, точно не было его никогда. Хотя если бы не этот урод – ничего бы ни жизнь не позволил себе.

Но сейчас она взрослая, давно совершеннолетняя, созревшая. И распалена настолько, трудно поверить, что девственница. Нееет. Не похоже.

И это убивает меня, ни о чем другом не могу думать. Я должен прикоснуться к ней. Помочь нам обоим сбросить это сводящее с ума наваждение.

Когда запретил ей прикасаться в топазовых глазах появилась боль. О чем подумала эта дуреха? Что мне неприятны ее касания? Боже, помоги мне. Как бы я хотел, чтоб это было так. Но все ровно наоборот.