Когда возвращаюсь, святоша уже тарелки раскладывает.

– Проголодался?

Оглядываю парующую яичницу и поджаренную ветчину, понимаю, что  капитально хочу есть. Желудок начинает посасывать.

– Спасибо, что не каша, – схватив горбушку, откусываю до того, как опуститься на раскладной стул.

– Вообще, я думала набадяжить для тебя овсянки, – на виде крупы акцент делает. Знаю, к чему, но клею беспристрастную мину. – Потом решила, что сегодня буду великодушной. От начала и до конца.

– Боюсь представить, – бубню между делом.

– А не надо представлять! Лучше вытрись, – бросает мне полотенце.

Машинально ловлю и закидываю на шею.

– Может, еще запасные плавки мне дашь? – вырывается без всякой задней мысли. Я ведь еще помню то время, когда пятилетними по кустам прятались, чтобы по настырному указанию предков сменить мокрое белье. Только тогда мне демонстрировать нечего было, а сейчас… Если придется стянуть трусы, то прямо перед святошей. Оценит ли? – В такую жару и так обсохну, – пытаюсь смазать оплошность.

– Угум… – вижу, как, справляясь со смущением, ерзает на стуле. Смотрит куда угодно, только не на меня. – Чем займемся после завтрака? Может, прогуляемся?

– Далеко не пойдем же, – резонно замечаю. – Вещи надолго не оставишь.

– Ну да… Тогда, может, просто поплаваем?

– Можно. Мясо к вечеру промаринуется. Думаю, разожгу мангал, когда стемнеет.

– Согласна, – активно кивает. – Тогда я уберусь, и пойдем?

– Давай. Я пока покурю.

– Не кури ты сразу после еды.

Маруся звонко цокает языком, а я мысленно применяю его для другого дела.

Что ж за блядство-то?

– На голодный желудок не кури, после еды не кури… Когда можно-то?

– Никогда!

– Фиговый ответ. Надеюсь, не на все действует, – ничего поделать не могу, вновь взглядом свои грязные мысли выдаю.

– Не на все. Но… Следует уточнять. Предельно понятным языком.

– Не любишь полутонов, но сама ими грешишь, Маруся.

– Стараюсь… Нет, я правда стараюсь откровенно выражать свои мысли, – так забавно выглядит, не могу не рассмеяться. – С чего ты прешься?

– Это ни хрена не правда, – подкуриваю, затягиваюсь и выпускаю кривоватую струйку дыма. – Нет, порой ты выстреливаешь и вгоняешь в ступор своей предельной откровенностью, но чаще всего тебя вообще понять невозможно.

– Раньше понимал, – снова это повторяет.

– Понимал ли? Может, просто делал то, что хотел, – это мои мысли вслух.

– Хм… – розовеет и долго подбирает слова. Потом как поднимет глаза – сходу прямым ударом в грудь прилетает. Калечит душу сильнее, чем когда-либо. – Ну, ты чувствовал, когда именно это сработает.

– Да, – все, что получается ей ответить.

Докуриваю молча. Святоша тоже свои дела завершает и… принимается раздеваться. Тогда ночью чуть с ума не сошел, сейчас же, когда при полном освящении ее тело вижу, дурманит с такой силой, что голова кругом идет. Оглушает и ослепляет, в груди душит.

Хорошо, что не смотрит на меня. Отбросив одежду, шагает первой к морю. Я ее еще и сзади, вашу мать…

Не трогать… Не трогать…

Не смотреть… Блядь, буду смотреть…

Только едва добираемся до максимальной глубины, святоша сама ко мне жмется. В воде, очевидно, как и раньше, запреты смываются. Оправданием, конечно же, служит парное плаванье. Это мы миллион раз проходили. Маруся обнимает меня, я – ее.

Утром я предусмотрительно опустошил яйца, но на святошу у меня, в который раз за пару часов, подрывается член. Как иначе? Практически обнаженная, мокрая, каждым изгибом и выпуклостью меня касается… Теперь она, безусловно, не только видит мою эрекцию, но и чувствует. Напрягается, взгляд опускает, какое-то время сдерживает дыхание. А затем… задавленно выдыхает и, поднимая веки, в душу врывается.