«И назвал меня Эгин», – некстати, совсем некстати пронеслось в голове у Эгина.

– Хм… Я рад… – сподобился ответить Эгин.

Даже теряя девственность в веселом доме в возрасте шестнадцати лет, когда его первая женщина, будучи старше его вдвое, объясняла ему, как готовить фаршированного кролика, он не говорил ничего столь же неуместного. Тогда ему по крайней мере хватало ума не поддакивать.

За окнами спальни занимался рассвет. Чернота уступала место серости дня, который обещал быть пасмурным. Эгин бросил на свою подругу испытующий взгляд.

О да, она хороша. О да, она старательна. О да, она предлагает ему Обращение.

Но, увы, он не может воспользоваться ни первым, ни вторым, ни третьим.

– Ты не любишь меня больше? – Вербелина ложится поверх него на мужской манер.

Эгин чувствует неловкость.

– Я – люблю. Но дело не в этом, – отвечает Эгин, запечатывая уста своей подруги поцелуем.

– Я люблю ездить верхом, – продолжает бесстыдная Вербелина.

Эгин улыбается. То, что было еще сослагательно возможно начертать черной тушью ночи, становится все более и более ненаписуемым выцветающими белилами утра.

– Это хорошо, это очень хорошо, – говорит Эгин, оставляя намек без внимания, но и не отвергая его.

Может, все еще переменится?

Становится все светлее и светлее. Он никогда не занимался с ней любовью днем. Она никогда не танцевала днем. Они вообще редко встречались днем. Все больше вечером.

Эгин старательно ищет в себе силы полюбоваться своей подругой. Обнаженная красавица в дымке утра. На теле ни жиринки. Ни одного лишнего волоска. Гладкая ухоженная кожа. Нет ни одной морщинки. Ни на шее, ни на лице.

И волосы. Хуммер ее раздери! По-прежнему волосок к волоску. Даже гребни, шпильки и заколки с сапфировыми глазками на тех же местах! Как это им удается, сохранять прическу в таком порядке даже после ночи любви?

Но Эгину лень думать об этом. Он уже чувствует, как стараниями Вербелины в его чреслах медленно, но неумолимо расцветает прихотливый тюльпан желания. Еще немного – и он согласится на все, что угодно. На все, что предложит ему Вербелина. Еще немного – и ему будет наплевать на подозрения, которые мучили его все четыре месяца связи с Вербелиной. Он простит ей все – и ее омерзительных, огромных псов, и ее привратников, и соглядатаев, таких странных соглядатаев поместья «Сапфир и изумруд».

Вот его губы уже шепчут «я люблю тебя, моя девочка», а взгляд становится грустным и ничуть не снисходительным. Вот уже его жадные пальцы треплют ее кудри. Такие богатые, цвета воронова крыла кудри, уложенные в соблазнительную прическу дамы из высшего сословия. Она сделала ее ради него. Но она отстраняется. Зачем? Наверное, чтобы раззадорить его еще больше.

– Так, значит, грютская скачка? – не то вопрошая, не то утверждая, шепчет Вербелина.

Эгин кивает. Грютская скачка? Да хоть грабеж со взломом. Да хоть Крайнее Обращение. Теперь он согласен почти на что угодно.

Его рука обхватывает лебединую шею торжествующей Вербелины. Волосы пахнут горными травами. Чабрецом, арникой, шафраном. Ему нравится этот запах.

Почему они ни разу не решились на это раньше?

Но тут его указательный палец находит на затылке подруги небольшое уплотнение. Что-то вроде шрама. Осторожно, чтобы не возбудить подозрений, он проводит двумя пальцами вдоль шрама.

Улыбка медленно сползает с его лица, обнажая маску растерянности и брезгливости. Нет, это не шрам. Это нижний шов парика, милостивые гиазиры.

«Волосок к волоску», – стиснув зубы, произносит про себя Эгин.

– Что случилось, милый? – испуганно спросила Вербелина, когда Эгин встал с ложа и решительно направился к своей одежде, брошенной поверх богатого платья его подруги.