– Ну куда, куда тебя всё поводит?! Ты давай к делу ближе!

– Вот-вот, я и говорю, – закивал головой Петрович. – В общем, к той поре, когда надумали они жениться да съезжаться, уже были оба готовы к тому, чтобы начать пить, но не готовы к тому, чтобы начать жить! Ну а съехались как раз в этот дом у болота, где померла её бабка, Карловны-то. И, вместо того чтобы работать да семью строить, они давай пить, пить, пить – и ничего больше! Мы все прямо так и ахнули от этого, никто не ожидал. Но и за собой вины тоже никто не чувствовал – вины в том, что звали, и в том, что наливали, и в том, что уговаривали да заставляли, быть может. Никогда мы в этом вины за собой не чувствуем. Мы убеждены почему-то, что каждый за себя сам всё решает, а ведь это не так, ей-богу, не так! И давление от общества есть, кто бы что ни говорил, и оно тоже много чего решает, общественное давление.

– Ну-ну, не отвлекайся! И кстати: далеко ли нам ещё? – Волчаре до смерти надоело трястись на ухабах, и он хотел уже просто остановиться и отдохнуть в любом месте, хотя ещё и не доехали до цели: отдохнуть как от тяжёлого пути, так и от трескотни Петровича.

– Далеко ли? – Петрович принялся вертеть головой во все стороны. – Так, вот просека. Там линия электропередачи. Да нет, недалеко. Вот через пару поворотов выедем на трассу, а там совсем близко будет до «кармана», где стоят ваши машины. Я чаю, понравились вам наши леса?

Разговор принял направление легковесное, и, пока они обсуждали качество окрестностей и качество местной охоты, «Нива», попетляв и попрыгав ещё немного, наконец действительно выехала на трассу, повернула влево и помчалась по старому пупырчатому асфальту, в котором камней было больше, чем битума. Через полчаса Шалаш первым признал поворот, куда следовало сворачивать, и ещё через малое время они завидели небольшую автозаправочную станцию и совсем уж крохотную автостоянку возле неё, где они оставили три дня назад свои автомобили.

Кругом, по обе стороны от дороги, стоял уже не хвойный, а лиственный лес, и облетевшие голые берёзы печально раскачивались из стороны в сторону под наплывами холодного осеннего ветра. Земля была устлана грязно-жёлтою влажной листвою, готовой принять снег и как будто уже просившей зиму о воцарении. Небо, покрытое тяжёлыми сизо-серыми тучами, быстро нёсшимися над лесом, гнетуще давило на землю своим низким, ощутимо влажным, мглистым подбрюшьем. И при взгляде на этот подвижный ноздреватосерый и холодный небесный свод становилось неприятно, жутко и зябко. Стояла середина дня, однако в лесу не было заметно никакого движения, ни малейшего признака жизни, ни перелёта или крика какой-либо птицы. Пернатые, улетев в тёплые края, поспешили покинуть это недоброе место, и даже голые и мокрые берёзы, казалось бы, исконно русские деревья, монотонно раскачивались и как бы шептали:

«И мы, и вы здесь чужие». Лес был уже лиственным, не хвойным, но, как ни странно, вовсе не стал от этого светлее и веселее, а по-прежнему оставался мрачным, гнетущим, давящим своею сенью и таинственно недобрым, словно зверь, приготовившийся к смертельному броску на непрошеных гостей.

Пока ходили и разминались, Петрович с довольным и возбуждённым видом обошёл все три автомобиля своих новых городских знакомых, похлопал их по багажникам, по капотам, задал несколько технических вопросов и, наконец, спросил:

– Вот этот, что ли, аппарат вашего раненого, который мой Фёдор поведёт?

– Он самый, – подтвердил Шалаш и кинул флегматичному молчуну Фёдору ключи от внедорожника Дуплета.

– Ну и как, – бодро вопросил Петрович, – поедем за вашей медведицей или раздумали? Только уж вы мне поподробней обскажите, куда шли да куда поворачивали. Мне ведь понять надо, по какой дороге нам ловчей поехать.