Полковник усмехнулся криво и многозначительно. Тихий только сейчас с удивлением заметил, что Клыков дышит нормально.

– Десятки? Бери больше…

– Вот именно. Тем более не зная точных фамилий… На это нужно время.

– Времени нет! – отрубил он. – Счет у нас с тобой на часы. Ч-черт, ты понял, что Речные – это по названию улицы? Тогда ведь как? Фамилии им, отчества меняли и метрики выдавали новые… Дети врагов за родителей не отвечали. Погоди, улица Речная. Да это же ЗеЗе… Зона затопления. Водохранилище, когда строили… электростанцию в пятьдесят шестом, весь район и затопили. Великое переселение… из зоны затопления, с правого берега на левый. Как эвакуация в войну: по мосту на машинах, с узлами, чемоданами… Мы тогда ходили смотреть, как весь этот поток хлынул, и речка Ворожка – переплюнуть речка – превратилась в море. Стихия. Меня ж сюда из Казахстана перевели как раз в пятьдеят третьем, когда мое хозяйство закрыли…

Тихий знал, что своим «хозяйством» полковник Клыков, состоявший в органах с 1933 года, называл лагерь, «площадью в полторы Англии», где начальствовал много лет и о чем любил вспоминать в компании верных сотрудников. Как начальника его любили. Скор на расправу, но отходчив, без подкожности.

– Ну ладно, время поджимает. Самое главное: девчонку допросил?

– Лукерья Речная допрошена во время обыска в квартире. Полная несознанка: ничего не знаю, английский по самоучителю выучила… Самоучитель мы, правда, в квартире нашли, но невозможно по самоучителю… такое произношение. Семья рабочая, даже книг в доме нет.

– А мать совсем плоха?

– Совсем. Допрос невозможен. То бьется в истерике, то не реагирует. Да и девчонка тоже не совсем в себе. Бормочет про какую-то колоду карт. Осторожно бы надо.

– Пусть наши врачи мать освидетельствуют. Может, горбатого лепит. Эх, при нормальных методах тут работы на полчаса допроса, а сейчас распускаем сопли, противно… А за девчонкой съезди. Здесь ведь и стены помогают, хе-хе…

– Николай Иванович, с девчонкой надо осторожно, – повторил Тихий. – Мне ведь тоже звонили. Из отдела Федора Павловича.

– Вот как! – Полковник посмотрел обеспокоенно и ревниво. – А что ж ты молчал? О чем говорили?

– Со мной говорили, я слушал. Предупредили, что есть осложняющее дипломатическое обстоятельство.

– Что?! Это что за «обстоятельство»?

– Шахиня Пехлеви пригласила девчонку в Тегеран. Официально. Документ пошел по дипломатическому каналу. О существовании Лукерьи, к сожалению, там известно. Это связывает нам руки. Привозить ее сюда не рекомендовано во избежание клеветнического визга всяких вражеских голосов, что в СССР якобы преследуют детей и так далее… За квартирой установлена суточная наружка, никуда не денутся. Муха не пролетит. Завтра, прямо с утра, продолжу допрос на месте.

– Руки, говоришь, связывает? Запомни, Тихий, если они свяжут нам руки, стране конец. Ну, черт с вами. С отцом что? Он-то у нас?

– У нас. Ожидает допроса.

Полковник широко улыбнулся, показав зубы курильщика. Брыли порозовели, и Клыков больше не выглядел покойником.

– Скажи ребятам, чтоб подготовили. Сам допрошу. Чистосердечное признание облегчает участь.

– Николай Иванович, учитывая состояние вашего здоровья…

– Заткнись! Видал я твою работу, молодо-зелено. Эх, что делать будете, когда мы, старики, страну на вас оставим? Все «психология» и чистоплюйство. Оперативный периметр, твою мать, обеспечить не умеют. Позорище.

Сказал уже без гнева, ворчливо и зачем-то щелкнул выключателем зеленой настольной лампы, звучным, как щелчок ружейного затвора. В свете лампы назойливый и тревожный стук часов из механизма, отсчитывающего минуты до взрыва, вдруг превратился в мерное сердцебиение притихшего здания.