– На прошлой неделе я не разговаривал, – бурчит семикрыл.

– Я не тебе. Ну так что, Соголон, ты сражаешься за правое дело или за монеты?

– Женщины не сражаются, – кривит губы семикрыл.

– Ты метишь стать одной из них, потому и отвечаешь? Я разговариваю с Соголон.

Она не знает, защищает он ее или подтрунивает. Может, и то и другое.

Мужчина способен бывать двумя разными существами одновременно, точно так же как женщина. Видя, как все мужчины насмешливо на нее смотрят, Соголон выходит из своего оцепенения.

– Что значит «правое»? – молвит она.

– То есть? – переспрашивает Кеме с любопытством.

– Ты говоришь, сражаться за дело. А каково оно? Одна борьба не делает его правым.

– А что, удалец, она ведь с умом говорит, – оживляются остальные семикрылы. – Ты не сказал, правое ли то дело.

– А вот ты назови, – предлагает он. – Назови дело, которое считаешь правым.

Соголон не желает на него смотреть, но не может и отвернуться. Он взирает на нее не сердито, не грустно и не насмешливо, но и не так, как будто особо ее ждет. Скоро разговор сменится, а вместе с тем изменится и он, смеясь и пошучивая, как и раньше. «Но будет ли он меньше думать обо мне?» – спрашивает Соголон себя, только не этими словами. Когда провожатый смотрит на нее, слова у нее исчезают.

– Глупый караванщик, перестань выжимать из девчонки мысли, – говорит первый семикрыл, и все смеются. Звук смеха Кеме в общем хоре больно ее задевает. Но смотреть на нее он не перестает, и от этого у Соголон такое чувство, будто на ней воспламеняется одежда. Этой ночью сна ей не видать. Впрочем нет, сон придет, но только беспокойный.

Всю ночь до утра ее глаза широко распахнуты, и она смотрит, как угасает костер, а он лежит там с тихим похрапыванием, вызывая у нее мысли, что всё, на что она годна, – смотреть, как он спит.

– Пусть эти люди тебя не беспокоят, – говорит он ей наутро. – Только и горазды что на всякие россказни, всякую блажь о богах, чудовищах.

«Только ты ее всем и рассказывал», – говорит она молча, а вслух добавляет:

– Да мне-то что.

– Мужчины в тесном кругу все стараются друг друга перекричать. Но никто из нас не громче богов.

– Мне как-то всё равно.

– А вот я малость переживаю, – признается он и поднимает с земли ее седло. Соголон следом за ним идет к лошади. Утро в разгаре, все уже просыпаются. Кеме набрасывает седло на лошадь и собирается приладить, а Соголон противится:

– Я и сама могу.

Кеме отступает, воздевает руки, будто он в плену, и улыбается:

– Соголон. Ты знаешь, зачем ты едешь в Фасиси?

– Конечно. Быть в услужении у хозяйки. Для компании.

– Если для компании, то почему ты не рядом с ней, а в хвосте каравана?

Ее словно обдает ледяными брызгами. Соголон приоткрывает рот, но ничего не говорит. Он отвечает кивком, пряча его под капюшоном плаща.

– Прошлой ночью я не назвала дело, потому что не хочу войны в виде распрей, – говорит она.

– Девочка, война всегда с нами. А если не война, то слух о ней. Ваш король вроде бы за мир, но ваш принц?

– Я ничего не знаю ни о короле, ни о принце. Фасиси от нас далеко. Где он, а где мы?

– Теперь он ближе с каждым днем.

Он учит ее ездить верхом, чтобы лошадь под ней не взбрыкивала и не оставляла синяков на ногах. Хозяйка не ведает, чем ее юная компаньонка занимается снаружи, но рада уже тому, что, просыпаясь, не видит на себе ее пристальных глаз. Что до Соголон, то, катаясь однажды вечером впереди каравана, она теряет из виду Кеме. А когда оборачивается, то он уже рядом; подъезжает ближе и обжигает плетью ее лошадь. Та с гневным ржанием взвивается на дыбы и мчится на отрыв.

– Не вопи, только не вопи.