Ламия сделала еще один глоток вина и вернула кубок на медный стол с витыми ножками.

– И не жарко тебе упражняться в фехтовании в коже на закате? – обратилась она к Ирфину.

– Воины концентрируются на схватке. Мы можем сражаться хоть в адском пекле, хоть на самой холодной горе в северных землях.

– А женщины-воины? Они тоже так могут?

– Многие сильнее и искуснее воинов-мужчин. Там, где родились мои давние предки, армия на две трети состояла из женщин.

Указательный палец Ламии, украшенный перстнем с фиалковой бирюзой, лег на подбородок Ирфина, предлагая ему наклонить голову.

– Похоже на амазонок, – сказала она. – На тех легендарных воительниц, которые убивали мужчин и вырезали себе одну грудь для того, чтобы было удобнее держать лук.

– Нет. Если они и убивали мужчин, то исключительно врагов. А свое тело не уродовали.

– Их тело было таким же красивым, как мое?

Ламия взяла Ирфина за запястья и приложила его ладони к своей груди. Он чувствовал тепло ее кожи под полупрозрачной тканью, ощущал биение ее сердца и уже в который раз задавал себе вопрос, ответа на который не знал: какой магией одарили при рождении эту маленькую женщину, и почему он, на кого подобное никогда не действовало, попался на крючок?

– Не понимаю, зачем ты задаешь эти глупые вопросы. Или ты не знаешь, что красива?

– Знаю. Но хочу, чтобы ты мне об этом сказал.

– Ты красива.

– Еще.

– Ты прекрасна как полная луна, поднимающаяся над пустыней в ясную ночь.

Девушка расхохоталась.

– Самый глупый комплимент на свете! Она же круглая и выглядит как непрожаренная лепешка! Какая женщина обрадуется, если ее сравнят с луной?

– Луна очень похожа на женщину, – возразил Ирфин. – Она холодна, недосягаема, иногда освещает твой путь, а иногда прячется за облаками. Но все, что происходит на земле, зависит от нее. Приливы. Отливы. Цветение. Рождение и смерть. Ее можно любить, можно ненавидеть. Можно думать, что она любит тебя или ненавидит тебя. Но все твои предположения будут ложными, потому что никому не дано постичь ее тайны. И, наверное, постигать их не стоит. Иначе жизнь потеряет смысл.

Ламия села ему на колени, уперлась руками в увитую плющом стену беседки, потянулась к губам Ирфина и поцеловала его. Поцелуй этот был долгим, глубоким и сладким. Наверное, так город на берегу моря с самой чистой в двух мирах водой целует ступивших за его ворота путников, и они остаются здесь, не находя в себе сил продолжать свое путешествие. Они бродят по улицам, дышат горячим воздухом и не понимают, что больны. А в тот момент, когда поймут, будет слишком поздно, но волноваться они не будут. В храме из лазурного камня эту хворь называют счастьем, и ни одно здравомыслящее существо в двух мирах лекарства от счастья не ищет. Скорее, вам дадут любовное зелье. Две-три капли сладкого отвара – и из этого омута уже не выбраться.

– Я люблю тебя, Ирфин.

Отстранившись, девушка убрала с его щек растрепавшиеся пряди и уже наклонилась для того, чтобы поцеловать снова, но в последнее мгновение передумала.

– Что такое? – поднял брови он.

– Я хочу тебя. Прямо сейчас.

– Не здесь.

– Здесь, – упрямо тряхнула головой Ламия.

Благодаря жрице сладострастия, которая служила чашницей у янтарной Жрицы Энлиль и волею богов оказалась первой женщиной ее сына, Ирфин узнал о множестве чужеземных обычаев. Ноа родилась в Фелоте, в храме из лазурного камня, и большинство этих обычаев он наблюдал сегодня в городе. Сложнее всего ему, юноше, воспитанному в строгой атмосфере храма Светлой сестры, давалась мысль о полной свободе в отношениях между мужчинами и женщинам. То, что казалось Ирфину постыдным и предназначенным только для двоих, Ноа не просто делала прилюдно – она наслаждалась этим без всякого стеснения. Винить Ламию было не в чем. На улицах этого города слово «постыдный», как могло показаться, запретили особым указом патриция.