И видел я процесс инаугурации, когда два солнца взошли на небосводе и меньшее из них было солнцем, согревающим планету, удостоенную благосклонных взоров твоих…»

Нельзя так – напишем по-другому. Джон застучал по клавишам со скоростью пулеметчика. Годится.

Джон оторвался от компьютера и посмотрел на часы. Полдевятого. То-то, думаю, тихо стало в нашей богадельне. Ни мышь не пролетит, ни проползет журавль, как поется в песне.

Поздно вечером Джон с облегчением закрыл дверь конторы и взъерошил уцелевший скальп.

Вот так целыми днями вкалываешь, не покладая головы, – подумал он.

Покладаешь, не вкладывая головы. Что на выходе?

Больше всего раздражает, что ничего нельзя сказать прямо. Вместо «пошел отсюда, козлиный баран!» говоришь «давайте обсудим Вашу концепцию».

Мелкие ежедневные дела обладают сильнейшим притяжением. Со временем круг дел становится кругом мыслей и человек-планктон попадает в ловушку. Помыслить о чем-то, выходящем за круг дел, стоит большого усилия. Настолько большого, что вся мыслительная энергия поглощается этим усилием. Человек-планктон успевает осознать, что он не думает о хлебе насущном, но о чем он думает? Уже ни о чем. Ловушка же в том, что ни о чем не думающий человек не воспринимает мысли других. Кто-то говорит о смысле, красоте, волшебстве, предназначении? Да ему просто нечем заняться! Время – деньги. Деньги – время.

Ладно. Слава Богу, завтра – в школу. Настоящее дело. Премьера сезона. Скорее бы завтра.

Далеко за полночь. Под крышей темной многоэтажки горит одно окно.

Джон всегда готовился к занятиям по ночам. Эта привычка возникла в студенчестве и неизменно приносила результаты. Тишина в спящем доме, ясность и беглость мыслей. Каждая буква в теплом свете настольной лампы утром остается перед глазами. Конечно, к вечеру следующего дня Джон становился овощем, голова гудела и отказывалась работать, но все это было уже после занятий и не имело значения.

В многочасовой подготовке к каждому занятию, казалось, не было смысла – Джон давно знал наизусть каждую строчку в своих базовых курсах лекций – две тысячи страниц по истории, три тысячи – по литературе, мог кусками цитировать десятки учебников, мемуаров, хрестоматий, монографий и прочих изданий, накопленных за годы библиофильства. Но смысл был – если не повторять все снова и снова, можно потерять жизненно важное умение – моментально переключаться с одной темы на любую другую, не теряя имен, дат и контекста событий.

Этот навык дался непросто, но был необходим: во время урока по Ивану Грозному можно было получить неожиданный вопрос об Иване III, а на перемене – о Меншикове, Боброке-Волынском или Крупской – о ком или чем угодно. Причем вопросы могли далеко выходить за рамки учебника. Школьники могли зацепить любую деталь, сплетню, версию из Интернета, исторического романа, телепередачи или разговора за ужином, и потребовать от Джона комментариев. И на вопросы нужно было отвечать без промедления, легко и обстоятельно. И поощрять к новым вопросам. Если вошел в класс – будь готов ответить на любой вопрос по предмету. Любой.

Сложнее всего было с одаренными ребятами. Вундеркинды редко, но встречались.

После первого занятия в прошлом сезоне к Джону подошло маленькое создание с пирсингом и синими волосами и неожиданно стало задавать глубокие и беспощадно точные вопросы по трем работам Троцкого, из которых Джон читал только одну, лет десять назад. Джон с усилием прогнал из головы норманнскую теорию и Рюрика с братьями, переключился на двадцатый век, физически ощутив скрип насилуемых извилин, и стал бороться за свой авторитет.