Я дома.

Пробую эти два слова на языке – они сладкие, слаще медового пирога.

До-ма.

Спохватываюсь, иду в ванную, чтобы смыть кровь…

Вечереет.

Я дома.

До-ма.

(Снова пробую это слово на языке)

Устраиваюсь у камина, подбрасываю в пламя еловых шишек.

Дом вздрагивает.

Настораживается, как будто по-собачьи принюхивается к ночной тишине.

Делает шаг.

Да-да, это не ошибка – дом делает шаг.

Другой.

Третий.

Дом спешит по лесу, ступает мягко, по-кошачьи, перебирается по шаткому мостику. У меня замирает сердце, нет, нет, пожалуйста, не надо… ничего не происходит, мостик даже не прогибается под тяжестью дома. Начинаю понимать – у этого дома нет тяжести, у него ничего нет…

Этот дом мертвый.

Как и я.

Не понимаю, почему он спешит прочь из леса, почему дом (мой дом!) подбирается к городу. Проходит по мосту, пересекает площадь, поднимается по ступеням. Я не понимаю, зачем он идет туда, ведь я здесь, я уже здесь, кого он ищет там, в темноте?

Дом (мой? Мой дом?) останавливается в свете фонарей напротив виллы (твоей! Твоей виллы!), ждет чего-то, ждет…

Вилла (твоя вилла) вздрагивает.

Раз.

Другой.

Третий.

Делает шаг навстречу дому.

Моему дому.

Ты появляешься в окне второго этажа – видел бы ты сейчас свою физиономию. Ты еще пытаешься остановить дом окриками, но уже понимаешь – твоя вилла тебя не послушается.

Дом пофыркивает по-конски, зовет виллу за собой.

Я уже знаю – они уйдут вместе.

Я спрашиваю себя, почему твоя вилла идет за моим домом, почему она такая же, как мой дом. Тут же догадываюсь – когда вижу кровь на твоем домашнем халате. Всё-таки я не промахнулся, когда стрелял в ту ночь, назад, через плечо, не целясь… ты помнишь? Помнишь?

Дома уходят в темноту леса.

Замирают на опушке.

Бросаюсь прочь из дома на веранду – сталкиваюсь с тобой, ты уже здесь, на улице, оторопело смотришь то на меня, то на дом, спрашиваешь:

– Зачем… зачем он это… зачем?

Фыркаю:

– А это вы у него спросите.

– И спрашиваю у него! Ты чего творишь? А?

Вилла вздрагивает.

Дом тоже вздрагивает.

Что-то подсказывает мне – они собираются говорить с нами.

И я не ошибаюсь.

– Почему вы убили его? – спрашивает дом. Спрашивает у меня.

Пожимаю плечами.

– Он гнался за мной. Хотел убить.

Дом (мой дом!) поворачивается к тебе:

– А вы… почему вы убили его?

Ты теряешься:

– Он… он слишком много знал…

– Что знал?

– М-м-м-м… – ты поворачиваешься ко мне, – что… что вы узнали в моем доме?

Отчаянно пытаюсь вспомнить. Понимаю, что не просто не помню – не знаю.

– Вы… вы стерли мне память?

– Друг мой, вы меня переоцениваете.

– Тогда… тогда почему я ничего не помню? Почему вы ничего не помните?

Смотрим друг на друга.

Не находим ответа.

– Друг мой… боюсь, у меня плохие новости.

Смотрю на тебя. Жду. Чувствую, что готов к любым новостям.

– Мы не можем вспомнить начало нашей истории… потому что её нет.

– Нет… начала?

– Да. Первая страница оторвана… а теперь, боюсь, и вторая…

– Страница? Хотите сказать, мы живем…

– …на страницах книги, друг мой.

– Но… кто и зачем отрывает страницы?

– А вы как думаете?

Сначала представляю себе книгу, брошенную в туалете, еле сдерживаю улыбку. Начинаю перебирать другие варианты – вспоминаю.

Спохватываюсь.

– Я шел по лесу, и…

…хочу договорить, что И – не договариваю, не помню, помню только, как вошел в дом (в мой дом!), дрожащими руками захлопнул дверь и задвинул щеколду. А вот что было до этого… а вот было ли что-нибудь? Несомненно, было, только я уже не помню, что…