Не так.

А?

– Не так, говорю… Этим ты их не удивишь…

Оборачиваюсь, гляжу на тощего мужика за спиной.

– Кого их?

– Этих, кого… для кого играешь-то?

– Для себя, для кого.

– Для себя играть будешь, на хлеб себе не наиграешь… Это вон, для этих надо… Они тебе хлебца дадут, еще чего… только им эти твои пять октав даром не нужны, шестую добавляй, седьмую…

– Издеваетесь?

– Чего издеваюсь, серьезно все… А ничего, хорошо играешь, толк из тебя выйдет…

Хочу сказать, что бестолочь останется.

Не говорю.

Иду вдоль могил. Представляю себе, как жму на клавиши, беру шестую октаву – до боли, до рези в ушах, – нанизываю ноты на тишину. Почему-то не хочу себе представлять, как разверзаются могилы, как выходят мертвецы, почему-то не по мне весь этот Армагеддон. Почему-то видится все по-другому, красиво как-то… не знаю, как, но красиво. А потом они оглянутся, не сразу поймут, что случилось, а потом… Ну да, а потом они передерутся. Все. Как дрались в последние дни войны, когда все случилось, когда сначала до последнего клялись, что не получали технологий от Тех, потом до последнего поклянутся, что не будут применят технологии, ну ладно, не будут применять первыми, ну…

А потом…

Живо представляю себе, как буду метаться между враждующими армиями, орать, чтобы остановились, чтобы одумались, чтобы…

Или все будет по-другому.

Не знаю, как.

Представляю себе полуживых мертвецов, которые ползают по земле, пытаются подняться, не могут, падают, снова ползут, а к нам уже спешат полицейские, и…

Стараюсь не думать, что И. начинаю понимать, что делать это нужно не здесь, не в центре города, а где-нибудь в чистом поле, в лесу, не знаю, где, где еще остались кладбища, мертвецы, а то может мертвецы безо всяких кладбищ, в разрушенных городах, смотрящих в небо глазницами выбитых окон… И ведь остались где-то мертвые города, остались – никем не воскрешенные. Всякие кремли-лувры-бигбэны мне еще доверили воскрешать после войны, возили по городам, выводили из машины где-нибудь перед остатками Триумфальной арки, настраивали пианино, усаживали за клавиши – играй. Еще тогда просил позволения восстановить весь город – не понимали, спрашивали – зачем, просил позволения зарыть истлевшие останки – на меня смотрели, как на психа, я сам на себя смотрел, как на психа…

Телефонная трель.

Вздрагиваю. Обреченно смотрю на телефон, вот оно, началось…

Почти наугад хватаю вещи, бросаю в сумку, думаю, что мне может пригодиться, да все мне может пригодиться, а всё с собой не унесешь.

Знать бы еще, куда я собираюсь все это уносить.

Играет в голове лунная соната.

Тихонько выбираюсь на улицу, оглядываюсь. Иду крадучись, нет, нельзя крадучись, так сразу поймут, что я что-то нехорошее замышляю. Стараюсь идти как можно спокойнее, мысленно повторяю про себя, а что, а я ничего плохого не замышляю, а я…

Наталкиваюсь взглядом на полицейского на углу, он кланяется мне, как старому знакомому. Понимаю, что видел его, не далее, как вчера…

– Что… – полицейский поднимается на тонкие ножки, впивается мне в плечи, – что вы… играли?

Еле выжимаю из себя:

– Не помню.

Он делает шаг мне навстречу.

Делать нечего, замедляю шаг, кланяюсь в ответ. Он шагает ко мне, посмеивается чему-то, показывает на заголовок газеты. Делаю вид, что очень-очень заинтересован, стараюсь унять бешено бьющееся сердце…

Смотрю в заголовок.

Не понимаю. Мысли путаются, пытаюсь собрать их вместе, не могу.

…пережил клиническую смерть, пришел в себя во время собственных похорон. Несведущие граждане уже связали это событие с неудавшимся пассажем, который играл пианист Юрий Ханин…

Думаю, кто такой этот Юрий Ханин, откуда он вообще взялся, Юрий Ханин этот, с трудом узнаю собственную фамилию, смотрю на свою фотографию, ну и рожа у меня за пианино, это у меня всегда рожа такая…