– Государь, вы обещали, что простите мне три тяжких провинности! Даже если сегодня я допустил одну из них – не позволяйте господину наследнику угрожать мне клинком!

– Три провинности? – вопросил Цзи. – Что ж, давай посчитаем! Сегодня ты оделся в пурпурное платье – а носить такой цвет имеет право лишь государь. Это раз. Ты явился в карете, запряженной двумя жеребцами, – как пристало только чиновнику, который служит непосредственно Сыну Неба[18]. Это два. Ты посмел снять накидку в присутствии своего господина и ел, не отстегнув меча. Это три.

– Всего три – а значит, господин наследник не может меня убить! – отчаянно запротестовал Хунь Лянфу, пытаясь вырваться.

– О нет, это еще не все! Разве ты забыл, что говорил своему государю? Ты, двуличный чиновник, пытался стравить между собой отца и сына!

Услышав эти слова, Хунь Лянфу побелел, как лист бумаги.

– Выходит, на твоей совести уже четыре преступления, – произнес Цзи, и в следующее мгновение голова Хунь Лянфу упала с плеч, а горячая кровь хлынула на богатый занавес, где на черном фоне были вышиты свирепые тигры.

Побледневший Чжуан-гун молча наблюдал за сыном.

Вскоре ко двору Чжуан-гуна явился посланник из княжества Цзинь, от Чжао Цзяньцзы. Тот писал: в свое время князю предоставили в Цзинь помощь – хоть, быть может, и не всю, какой он заслуживал; однако Чжуан-гун, вернув себе трон Вэй, даже весточки не прислал своим благодетелям. Коль уж ему самому недосуг, то пусть хоть наследника отправит, чтобы выразить уважение к цзиньскому государю. Этот упрек, довольно резкий, будто перенес Чжуан-гуна в прошлое; гордость его была уязвлена. Чжао Цзяньцзы он ответил: мол, в княжестве Вэй по-прежнему неспокойно, и он занят усмирением недовольных. Однако вдогонку в Цзинь прибыло письмо от молодого Цзи: тот уверял, что слова Чжуан-гуна – лишь отговорки, а в действительности он, опасаясь Цзинь, которому многим обязан, нарочно избегал всяких сношений. Ясно было, что наследник хитрит, мечтая поскорее взойти на отцовский престол; Чжао Цзяньцзы это пришлось не по душе. И все же он чувствовал, что неблагодарность вэйского правителя должна быть наказана.

Осенью в тот год Чжуан-гуну приснился странный сон.

Он увидел пустынную равнину, где одиноко возвышалась старая башня с покосившимися карнизами. На нее карабкался человек.

– Вижу! Вижу! Целое поле с дынями! – кричал он, как безумный, тряся копной волос.

Местность показалась Чжуан-гуну знакомой – он узнал руины древнего поселения, принадлежавшего прежде правителям Кунь-у. Вокруг и правда грудами лежали дыни.

Человек на вершине башни продолжал кричать, в исступлении топая ногами:

– Кто вырастил маленькие дыни до такой величины? Кто защищал несчастного изгнанника, кто воспитывал его, чтобы он превратился в могущественного князя Вэй?

Голос показался знакомым, и, прислушавшись, Чжуан-гун разобрал:

– Я Хунь Лянфу! В чем была моя вина? В чем была моя вина?

Князь проснулся, обливаясь холодным потом, в отвратительном расположении духа. Пытаясь развеяться, он вышел на террасу. Над равниной висел мутно-красный, словно бы медный, диск поздней луны. Озабоченный дурными предзнаменованиями, Чжуан-гун вернулся в опочивальню и при свете фонаря достал гадальные палочки.

На следующее утро он призвал к себе предсказателя, чтобы тот прочитал выпавшие на палочках триграммы. Дурных предзнаменований в них нет – таков был вердикт. Довольный Чжуан-гун хотел пожаловать предсказателю земельный надел – но тот, едва покинув княжеские покои, пустился в бега. Видно, подумал: если сказать правду, князь разгневается – а потому лучше задобрить его ложью и после укрыться в соседнем государстве.