Я вижу светлые, расчесанные на пробор волосы, закрывшие едва ли не половину ее лица. Слегка раскосые «татаро-монгольские» глаза с легкой поволокой. Фигура… фигура в общем-то не идеальная, немного худовата на мой вкус, однако вполне приемлема для топ-модели уездного масштаба. А между отворотами как бы случайно распахнувшейся блузки сияет белоснежно-розовая, неповторимая в своей изяществе, в своем всегдашнем совершенстве, ее нарочито полуобнаженная грудь и словно бы помимо воли своей владелицы хочет нам сказать:

– Мне все тут нипочем, мне на ваши ханжеские нравы и на завистливые взгляды наплевать. Смотрите, какая я красивая!

В ней было что-то от женщин, которых можно видеть на полотнах Дега, неуловимо легкое и почти воздушное. Казалось, что вот сейчас она взмахнет рукой и поплывет среди ошеломленной публики подобно божественному существу или хотя бы явится реальным воплощением неведомого, недоступного вам прежде, а может быть, за давностью лет забытого или утраченного чувства.

И еще мне показалось, что между нами что-то было, то есть, наверное, не было, но вполне могло бы быть… Возможно, в той, прошлой жизни мы встречались. И вот уже представляется мне старый сад, и дом на берегу окруженного плакучими ивами пруда, и темные занавеси на окнах, вспорхнувшие, как испуганные птицы, когда она вошла… Беззвучно шелестящий шепот губ, покорно замирающих и легкой дрожью вновь пускающихся в безумный разговор. В изысканности их изгибов – давно забытые слова, невысказанные ощущения и чувства, сомнения и стыд. Мольба и ненасытность, отзвуки и боль… Сонно цепенели губы… Порыв жаркого ветра растревожил сплетение ветвей в саду и пустил лунные тени в головокружительную пляску по стенам комнаты. Все исчезло, унесенное в душную ночь запоздалым пробуждением…

Вообще-то на блондинок мне везло. Правда, одна была почти шатенка, другая многократно перекрашена, причем, как ни старался, я так и не смог определить тот цвет, который был присущ ей изначально, надо полагать, еще в младенчестве. Впрочем, говорят, что от рождения до зрелости оттенки шевелюры нередко испытывают самые неожиданные, никем не предусмотренные превращения, то есть произведенный на свет отъявленным брюнетом к моменту своего совершеннолетия может стать несчастным обладателем блекло-пегих или же еще более «непрезентабельных» волос. А некий, вчера еще кудрявый гражданин однажды утром обнаружит, что теперь имеет полное право сэкономить деньги на импортном шампуне, да и расческа ему отныне не понадобится, поскольку указанные средства ухода за привычной внешностью оказываются вовсе ни при чем. Одна надежда, что к этому времени вновь возвратится мода на бритье голов и все как бы само собой устроится. По счастью, женщинам подобные метаморфозы пока не угрожают. И то ладно!

У нее было совершенно не подходящее ей имя, странное, так мне казалось тогда, но удивительно четко предопределившее все, что потом случилось. Звали ее… Впрочем, может, это и покажется не вполне учтивым, но имени я вам не назову. Скажу лишь, что это имя древнегреческого происхождения и означает то ли печальную песнь, то ли печальную судьбу. Во времена нашего знакомства я в мифологии разбирался еще хуже, чем сейчас, поэтому более разумным мне представлялось следующее толкование, которое основано было почти на буквальном понимании этого созвучия. Ну, в общем, словно бы кто-то с самого рождения разлиновал ей жизнь, как разлиновывают школьную тетрадку, и в каждую строку вписал по одному событию, быть может не из самых важных, но совершенно обязательных к своевременному исполнению. В четыре года у тебя выпадет молочный зуб, в шесть с половиной ты должна будешь отправиться впервые в школу, в двенадцать твой отец найдет себе более подходящую жену, правда, и мамаша тоже без партнера не останется. Ну а незадолго до того, как тебе исполнится шестнадцать лет, прыщавый одноклассник попытается лишить тебя невинности в полутемной раздевалке во время празднования наступления Нового года. Там было совсем не жестко, на сваленных в кучу зимних пальто, и, кажется, что-то у него даже получилось. А на одной из строчек этого будто бы заранее написанного кем-то дневника – и наша встреча. Знойным летом, на далеком южном берегу, в выгоревших под жарким августовским солнцем предгорьях Кара-Дага, где на каждом повороте узкого шоссе висело по огромному полотну Сера и музыка моря упорно вторила пению Синатры, а белое крымское вино с успехом заменяло столь желанную прохладу…