– А я считаю, ты слишком к нему радикален, – сказал Женя и осекся, снова почувствовав, что сказал совсем не то, что должен был. И пусть это было так; было жестоко по отношению к другу, потерявшему брата по вине Рея, но Женя чувствовал нутром, что Рей делал это из лучших побуждений. Это было трудно признать, и Женя понимал, что Ваня это никогда не признает, но ему лишь оставалось сочувствовать ему и всеми силами помочь выбиться в люди их жалкой и призрачной иерархии новообразовавшейся «страны».

Путь в дом Вани был спокойный и неконфликтный. Что странно, но сам дом отличался от дороги, ведущей к нему, своей мрачной, сырой, словно заживо гниющей атмосферой, в которой витал запах отчаяния. Это не был поэтический оборот. Заходя в дом, Женя ясно чувствовал незнакомый и противный ему запах, но явно и четко понимал его природу – человеческое отчаяние. В желто-серых полутонах, кривое здание, которое выделяли безработным и сидевшим людям, тоскливо тонуло фундаментом в помеси из грязи, мочи и гниющих отходов. Женю сильно удручало, что такой талантливый человек, как Ваня, попал в такое место. И ведь проблема только в том, что он, по этическим соображениям, которые они с ним так часто отвергали, был не прав, – думал Женя, аккуратно перешагивая через лежавшего на полу мужика, всего заросшего седыми волосами и с плешью на голове.

Дом был доверху набит сидевшими и безработными людьми, но для себя, за счет его сбережений, доставшихся от мамы и авторитета на нарах, Ваня смог выцыганить отдельное ложе и комнату, в какой-то степени даже цивильно выглядевшую и прибранную специально для прихода одного из немногих «блатных», коим и был Ваня, а в тюрьме города А таких ох как немного.

Привычка создания уютной атмосферы, даже в шалашах, которые они порой сооружали еще в детстве, сохранилась и до сей поры, в этой маленькой, неказистой комнатушке с лампой у стола и грязным подоконником с надписями бывших жильцов. В такой вид ее и привел Ваня по прибытии.

Сев за маленький, изрезанный ножом стол, Женя снова закурил в ожидании чая.

Ваня, за три с половиной года не потерявший хватку, сделал прекрасный чай. Его пристрастие к этому напитку в конце концов и привело Ваню в отряд «Дельта», поэтому Женя ни в коем случае не сомневался в его мастерстве, которое тот точно не пропил чифирем из остатков «Эрл Грея» на зоне.

– Я о чем хотел потолковать-то с тобой, – говорил Ваня, шмыгая обмороженным носом и отводя глаза в сторону, словно пугаясь взгляда с таким состраданием смотрящего на него друга. – Ты же знаешь, что в тюрьме чертова антисанитария? Всякое быдло там, ну вдруг, насосутся друг у друга, – говорил он, сделав особый упор на слово «насосутся», – а ты потом сиди с этой гадостью. А ты все, деваться некуда, – он развел руками.

– Боже, Вано, ты о чем? – спросил Женя, холодея и чувствуя, как по телу бегут мураши.

– Прямо перед выходом есть такой обряд у них – пахана качать расплавленным воском. Немного, там буквально капля, не опасно.

– Чего?

– Ну ты послушай, Жека. Ты послушай! Не перебивай меня, ну что ты! – говорил он с накатывающимися на глаза слезами. – Так вот, эти опущенные качнули мне немного иглой прямо в вену. Ты понимаешь, что это может значить? Ты понимаешь?

По лицу его покатили крупные слезы, медленно стекая по щекам. Женя аж косяк из руки выронил и взял друга за плечо.

– Мне всего двадцать, братан. Двадцать лет, а я уже с этой, этой гадостью.

– Господи, – Женя закрыл рот рукой, готовый закричать от рвущего его на части ужаса. Он увидел отчаявшееся лицо друга, который медленно, но верно превращался на его глазах в заплаканного ребенка, пятью минутами ранее еще невозмутимо и с хорошим настроением смотревшего на него соскучившимися глазами. – Вано, Вано! Кто это был? Что сказали врачи? Когда таблетки?