Лёша писал мало, но уделял книге все свободное время, которое появлялось в перерыве между работой и учебой, от чего его период с шестнадцати до девятнадцати лет оказался самым трудным, но в то же время самым осознанным и приятным в жизни. Егор, в том возрасте еще особо не задумывающийся по поводу массовой депрессии, что царила в столице, просто любил рисовать и занимался этим до пятнадцати лет, когда его и накрыл с головой период постоянного непринятия всего вокруг и кризиса художника, вопрос которого встал у него на пути слишком рано.

Егор часто задумывался, что убило в нем искусство, и никак не мог решить, какие из факторов повлияли на это. Ими была и школа, в которой клубы художников, эпатажно вырядившись во все яркое, насмехались над неумелой рукой простого обывателя Егора. Эти люди были теми, кто впервые дал ему почувствовать животную ненависть к некоторым особам, которые абсолютно ничего из себя не представляли. Возможно, это общество, которое он до каких-то пор боготворил и называл новыми легендами, стало тем самым, что избавило его от пристрастия к рисованию, возможно, погребя его глубоко, но все же не до конца.

Будучи человеком зацикленным, даже фанатичным в какой-то степени, Егор не мог воспринимать зачатки своего таланта как что-то хорошее. Женя, девушка, которая обучала его рисованию первые полгода, много рассказывала ему про художников ушедших эпох. Слушать истории про людей, которые, кто сквозь бедность и непонимание, кто сквозь славу и признание, но все же стали значимыми в какой-то степени, было ему приятно. Именно эти истории сказали ему, кто такой художник и какой он, этот самый художник. Как бы он ни выглядел, рисуй он слонов на длинных ногах или медведей в лесу, он, в первую очередь, творец, играющий чувствами и эмоциями, но ни в коем случае не эпатажем и вульгарностью, чего, к слову, хватало у некоторых личностей.

Но эпатаж и вульгарность, что не удивительно, в обществе художников двадцать второго века было не просто дополнением, а самим образом. Заурядный глаз обывателя не найдет прорехи в искусстве, куда можно засунуть кусочек пазла оригинального творчества. Изобилие искусства почему-то заставляет молодых художников думать, что ныне уже не стать известным, не прибегая к крайним, вульгарным и пошлым, методам. Егор, в это поверив однажды, не выдержал обиды на себя и забросил рисование, думая, что его способность – лишь способ отсрочить неизбежную гибель искусства, в котором его убеждали не раз те самые клубы художников. Он уверовал в то, что прибегнет к этому самому эпатажу, если не обрубить на корню свои потуги.

Наконец, прошло три года работы над уже переименованным в «GalaxyGuy» «Космическим пульсом». Лёша дописывал развязку, где главный герой переживал гибель двух планет, уничтоженных по его ошибке, и где он наконец находит пристанище на одной карликовой планете. Егор рисовал большую, финальную обложку книги, которые они так долго придумывали вместе, и теперь рукопись готова была отправиться в редактуру. Тысячи исписанных листов, сотни иллюстраций, и все это уместилось на более чем четырехстах листах А4, испещренных мелким шрифтом и с вклеенными в них картинками акварелью Егора. Они понесли рукопись в редакцию.

Принявший их усатый дядька с грустными глазами и болезненного вида лицом без интереса взял рукопись и отправил братьев домой, не дав никаких указаний. Так просидели они пять дней в ожидании ответа, окрыленные надеждой на светлое будущее дуэта писателя и художника, но редактор не спешил их обнадеживать. Рукопись вернулась к ним с запиской: «Нам очень жаль, но вы не подходите нам».