Все оторопело смотрели, как непьющий Котя лихо опрокинул полный стакан кислющего вина. Роман поднял свой:

– Пьём за нашего обстрелянного бойца и надежного кореша, за Костю Рислинга!

Вскоре количество выпитого переросло в качество, жизнь казалась прекрасной, хотелось любить эту жизнь и всех, кто вольно или невольно в ней присутствовал. Уже начало темнеть, но жара не спадала и компания полезла в канал купаться. В голове у Кости шумело, а вода приятно охлаждала, он плыл и плыл, наслаждаясь неожиданной лёгкостью во всём теле. Между тем, уже окончательно стемнело, и берег почти не просматривался. Не было слышно и голосов аспирантов-однокашников. Чеприн поплыл к берегу, выбрался на полянку, где они отмечали день рождения. Но здесь никого не оказалось, также как и вещей Коти. Он пошарил руками по траве. Ничего, кроме пустых бутылок из-под «Рислинга». Где-то вдалеке слышались удаляющиеся звуки гармошки, заглушаемые хором пьяных голосов. Чеприн в одних трусах и босиком пошел в полной темноте на голоса, потом побежал, не разбирая дороги, ломая кусты и проваливаясь в какие-то ямы. Веселую компанию он догнал у института.

Здесь, на площадке перед входом, освещенной фонарями, как обычно, сидели местные завсегдатаи: жители близлежащих домов, в том числе, некоторые преподаватели и сотрудники, студенты общежитий. Все они и оказались свидетелями неожиданного и странного зрелища. Впереди, растягивая меха гармошки, шел Михалыч Бормотухин-Ярузельский, почему-то в Костиных туфлях и одежде, которая ему были явно не по размеру. Своя одежда и туфли висели у него на плече. Дунька Чачка, забегая вперёд и тряся плечами, крикнула:

– Михалыч, давай «цыганочку»!

Именинник рванул меха, Дунька забарабанила ногами по асфальту и пошла, подбоченясь и заламывая руки за голову. Тёплая компания, топоча, закружилась вокруг гармониста. Особенно усердно выплясывал, высоко подняв породистую голову и поблёскивая очками, член партбюро факультета Григорий Самуилович Голодяник. Затем Чачка, не прекращая пританцовывать, заорала частушки:

Чуть отстав от всех, зигзагами ковылял Эдуард Грач-Плодовоягодный, у которого нарушение координации движения вследствие болезни в состоянии подпития многократно усиливалось. Тем не менее, он ухитрился нести большую кастрюлю, в которой мариновался шашлык, а сейчас лежала грязная посуда и другие причиндалы. А за Эдуардом, нагишом, скрестив руки на груди, шел не очень трезвый Костя, гордо неся на себе самоотверженно заработанную сегодня кличку Рислинг. У входа в институт Грача как-то очень сильно повело в сторону, он замахал руками, пытаясь удержать равновесие, но центр тяжести сместился, и Эдик рухнул на бордюр. Кастрюля, грохоча, покатилась по асфальту. Танцоры бросились поднимать Эдуарда и собирать посуду. На крайней скамейке сидела пожилая пара. Дедок, далеко за восемьдесят, близоруко щурясь, пристально рассматривал веселящуюся молодёжь.

– Сима, а кто же это такие? – громко спросил старичок у напарницы.

– Аспиранты наши, институтские, – так же громко отвечала бабуля.

– А?! – дед приложил ладонь к уху.

– Аспиранты, говорю, гуляют!

– Мы так не гуляли, – старик осуждающе покачал головой, – мы науку грызли с тобой.

– Ага. Как же, грыз ты. Мне-то не рассказывай, забыл уже всё. Пусть гуляют, пока есть время. А то не успеют оглянуться, а оно и выйдет всё. Как у нас с тобой. Вставай, пошли потихоньку домой.