Дьюкейн молчал некоторое время, глядя в окно.

– Обещай, что ты придешь еще, – сказала Джессика. – Обещай, или я умру.

Дьюкейн обернулся.

– Это не приведет ни к чему хорошему, – сказал он тихим, безжизненным голосом. – Лучше я сейчас уйду. Я напишу тебе.

– Ты хочешь сказать, что не вернешься?

– В этом нет смысла, Джессика.

– Ты говоришь, что бросаешь меня?

– Я напишу тебе…

– Ты говоришь, что ты уходишь и не вернешься?

– О господи. Да. Я говорю это.

Джессика завопила.

Она лежала в постели на спине, и Джон Дьюкейн лежал рядом с нею, зарывшись лицом в ее плечо, и его сухие, холодные волосы касались ее щеки. Руки Джессики, скользнув по темной материи его пиджака, встретились друг с другом и сжались, замыкая его в крепком, тугом объятии. Когда ее руки замкнулись на его спине, она глубоко вздохнула, глядя в потолок, на который косой золотистый свет вечера бросил тени, испестрил и сделал глубоким, и золото наполнило ее глаза, и они стали расширяться и расширяться, как большие озера, полные до краев покоя. Потому что ужасная боль ушла, ушла совершенно, и все тело и душа тоже размягчились, благословляя ее уход.

Наверху что-то загрохотало, а потом послышался чей-то плач.

Мэри с чувством легкой вины швырнула Генриеттин журнал «Обзор летающих тарелок» на столик в холле, который она до этого просматривала, и, перепрыгивая через две ступеньки, помчалась наверх.

В комнате дяди Тео она застала картину, которую и ожидала увидеть. Дядя Тео сидел в кровати с довольно придурковатым видом, держа Минго в своих объятиях. Кейзи плакала, пытаясь отыскать платок в карманах своих панталон. Поднос с чаем Тео лежал на полу, а на нем и вокруг него в беспорядке валялись разбитые чашки, разбросанные бутерброды и куски кекса. Ковер не пострадал, так как пол в комнате был покрыт толстым слоем старых газет и нижним бельем Тео и этот уплотнившийся хлам легко впитал в себя разлитый чай.

– О, Кейзи, прекрати, – сказала Мэри, – ступай вниз и поставь чайник снова. Я приберусь. Иди же.

Кейзи, подвывая, вышла.

– Что случилось? – спросила Мэри.

– Она сказала, что она никому не нужная, сломленная жизнью старая сука, а я с ней согласился, и тогда она швырнула поднос на пол.

– Тео, вы не должны так подлавливать Кейзи, вы всегда так делаете. Это нехорошо.

Минго спрыгнул с постели и принялся исследовать обломки на полу. Пучки шерсти, росшие по обеим сторонам пасти, которыми он поводил сейчас над разбитым фарфором, походили на усы. Его мокрый розовый нос сморщился, он выпятил нежную розовую губу и очень деликатно подобрал тонкий кусочек бутерброда.

– Не позволяйте Минго сожрать кекс, – сказал Тео. – Кекс кажется очень вкусным, и я определенно намерен съесть его сам. Будьте добры, положите его сюда. – Он протянул ей газетный лист.

Мэри подобрала самые большие из уцелевших кусков кекса и положила их на газету. Сморщив нос, как Минго, она начала собирать обломки на поднос. В комнате дяди Тео, где он редко разрешал прибираться, стоял легкий запах лекарств и средств от насекомых и более въевшийся – стариковского пота. Этот едкий запах, как считали близнецы, роднил дядю Тео с Минго, и Мэри, почти соглашаясь с этим, рассматривала этот аромат скорее как духовную эманацию, порожденную союзом собака – человек, чем прямой физической причиной.

Собака снова забралась на постель, но дядя Тео схватил ее поперек туловища, собачьи лапы беспомощно повисли, ее косматая морда сияла, а хвост разочарованно вилял. Тео тоже сиял, его лицо округлилось, теплея, по нему пробежала легкая светлая тень, которую трудно было назвать улыбкой. Трезво глядя на них, Мэри поняла, что Минго стал походить на Тео, или наоборот.