– Никто ничего ни о ком не знает, – сказал Биран, – но я бы не стал предполагать, что Рэдичи на это способен.

– Согласен, – сказал Джордж Дройзен, – я знал его неплохо, но исключительно по работе.

– Этого достаточно, – сказал Дьюкейн. – Однако кажется, его действительно шантажировали?

– Слухи таковы.

– И он застрелился. Почему он застрелился?

– Именно на работе, – сказал Октавиен. – Это сразу поразило меня, как нечто странное и значительное. Почему он не мог, как порядочный человек, застрелиться дома?

– У него была ужасная депрессия на почве смерти его жены, – сказал Джордж Дройзен. – Помните, она покончила с собой, кажется, выбросилась из окна. Он был совершенно раздавлен.

– Что ж, это – возможный мотив, – сказал Дьюкейн. – Он не оставил записки?

– Нет, – сказал Октавиен, – это тоже странно. Он был из тех, кто постоянно пишет отчеты о любой ерунде. Он должен был бы оставить нам отчет о своей собственной смерти! Если бы могли точно выяснить, почему он это сделал, мы могли бы отмести версию, интересующую органы. Кажется, нам надо побольше узнать о Рэдичи. Вы хорошо его знали, Биран?

– Я едва был с ним знаком, – сказал Биран. – Мы однажды встретились на работе и больше не виделись. Нет, я не знал его.

– Я и сам не часто видел его, – сказал Дьюкейн, – но, уверяю вас, история с Еленой Прекрасной кажется мне невероятной. Не такой он был парень.

– С любым парнем может случиться такое, – сказал Биран и хихикнул.

Дьюкейн проигнорировал его.

– Мне кажется, он представлял собой скорее тип чудаковатого ученого. Наш последний разговор с ним был о полтергейстах. У него была теория о том, что они как-то связаны с залеганием подземных вод.

– Он общался с духами, – заметил Дройзен.

– В конце концов, – сказал Октавиен, – спиритизм и магия – все это связано с проблемой пола, всегда так было. Для большинства из нас проблема пола маскируется так или иначе. У него она воплотилась в спиритизме.

Дьюкейн не был уверен, что для большинства из нас проблема пола маскируется. Он не мог не подумать, было ли что-нибудь подобное у Октавиена.

– Есть ли у него близкие родственники? – спросил он.

– Кажется, нет, кроме сестры, которая много лет живет в Канаде.

– Придется мне встретиться с полицейскими, – сказал Дьюкейн, – и посмотреть, что у них есть, но сомневаюсь, что им удалось раскопать что-нибудь. Ты удивишься, Октавиен, что я на короткой ноге с полицией? А вам, Дройзен, было бы лучше сходить на Флит-стрит и разведать, что у них есть и кто сообщил в прессу об этом.

– Назад, в родные пабы! – сказал Дройзен. – Это приятно.

– А ты, Октавиен, напиши, пожалуйста, официальное письмо для меня.

– Я уже набросал его.

– Вставь туда, пожалуйста, что я имею право не раскрывать ту часть полученной информации, которая не связана непосредственно с расследованием.

– Полагаю, тут нет подвоха? – спросил Октавиен с сомнением.

– Конечно нет. В конце концов, мы ведь не интересуемся моралью бедного Рэдичи. Как его имя, кстати?

– Джозеф, – сказал Биран.

– Ты собираешься в Дорсет, Октавиен?

– Конечно! Более того, ты – тоже. Нет нужды приниматься за дело уже сейчас, пока Дройзен не сделает свою часть детективной работы.

– Хорошо. Позвони, как только узнаешь что-нибудь. – Он дал Дройзену номер телефона в Трескомбе. – Ну что ж, пока все, друзья.

Дьюкейн встал, Дройзен тоже. Биран остался сидеть, равнодушно глядя на Октавиена.

Дьюкейн мысленно отругал себя за плохие манеры. Он так привык, что в дружбе с Октавиеном он играл явно верховенствующую роль, что на минуту даже позабыл, в чьем он кабинете и кто проводит совещание. Но главным его чувством в этот момент была враждебность по отношению к Бирану. Однажды, много лет назад, на какой-то вечеринке в ресторане Дьюкейн случайно услышал слова Бирана о нем. Биран вслух размышлял: гомосексуалист Дьюкейн или нет. Выругав себя за слишком цепкую память, Дьюкейн подумал, что Биран особенно неприятен, когда разражается издевательским смехом.