– Ааа… Так весь ужас в том, что таких бездарных девочек и мальчиков, – член Союза даже чуть привстал и бейсболку поправил, и краешек лысины мелькнул в мягком свете люстры, – очень много. И наглость в том, что они считают себя поэтами.

Тут Петя процедил сквозь зубы: «А сами-то кто. Старпёры.»

Честно говоря, Васе не хотелось все это слушать, и он опять посмотрел на девушку – и что-то магическое сверкнуло на кончиках ее пальцев, и темнота между ними пищала, как черная мышка, зажатая в тисках капкана. Девушке, скорее всего, тоже – это все было неинтересно, и она скучающе болтала ножкой. И этим привлекала внимание. Даже взгляды многих стариков падали на ее лодыжки, затянутые в черные чулки. Зима же. Холодно с голыми ногами ходить. И Вася представил, какая у нее, наверное, дорогая норковая шуба или что-то в этом роде – ну, богатые любовники покупают своим женщинам дорогие вещи, а эта девушка… Хотя… Вася бросил взгляд на Петю – если она с таким смогла, то для нее не в кошельке дело и не в солидности.

«Она любит секс!» – услышал Вася. Но Петины губы в этот момент не шевелились. Рядом сидела женщина, похожая на старуху. Она спала – и ее грудь массивно поднималась, как айсберг, спрятанный под белым вязаным платком. Cзади – равнодушный поэт, думающий о чем-то своем. Глаза устремлены в пол.

Но кто-то же сказал.

– Пишите каждый день.

Вася резко обернулся, потому что скользкая рыба шлепнулась на его руку.

Старичок с добрыми глазами, который сидел рядом, улыбался. И клок волос на голове – словно комок снега, который еще не успел растаять. Василию почему-то стало отвратительно и стыдно одновременно. Отвратительно – потому что не рыба это была, а холодная влажная рука, с длинными худыми пальцами, похожими на белых засохших, но твердых червяков. А стыдно – потому что испытывать отвращение к старикам Вася не хотел. А у этого – рот до конца не закрылся, и остатки зубов где-то белели в отдалении, как кости мамонтов среди пустоты над деснами – почти везде. Тут же Вася испытал жалость ко всем стареющим людям и к тем, кто уже доживал.

Он заставил себя мило улыбнуться, прошептал дежурное «хорошо». Отвернулся и увидел сугробы белых, и вьющихся, и прямых волос, а под ними головы, а эти головы – сидят на шеях поэтов, и некоторые из них трясутся. Пожилых явно больше. Это Васю испугало. Ему хотелось, чтобы Петя рядом с ним тоже переживал по этому поводу, но глаза Щебетова были закрыты, и он чему-то улыбался. Что он там видел во мгле своих зашторенных глаз? Вася вдруг сразу стал одиноким и сильнее прижался к спинке кресла, и заметил, что его рука по-прежнему холодная… То, что Вася сначала принял за рыбину, продолжало лежать на том месте, куда она шлепнулась: мерзкая старческая рука.

– Зачем это вы…

Вася встал на секунду, как будто ему нужно было срочно поправить брюки, и рука нехотя вернулась в свое логово.

И голос ведущего:

– А сейчас читка стихов по кругу.

– А это тоска, – донесся голос Щебетова, и один его глаз приоткрылся.

Вася в очередной раз подумал: зачем Щебетов сюда приходит? Ладно, Вася, с его замкнутостью, старомодностью и никому не нужной девственностью, а Петя – это певец кабаков, любитель пойла и девочек, ему бы в барах читать, а потом пить и снова читать… И снова пить…

Васе, вырванному из чада и быта вполне себе благополучной семьи, чья квартира всегда чисто вылизана, где только глаженное, свежевыстиранное белье, и гости, которые приходили к его родителям, обычные семейные пары – было больно за этих стариков, у которых в жизни, кроме собственных стихов, ничего не было.