здесь не жил. Я стою, тиха, и не знаю, куда теперь.
Это будет конец стиха, но не Бездны моей к тебе.
Почему так время летит, убегают дни в темноту.
Каждый, кто на меня глядит, погибает в моём аду,
где по-волчьи веками выть в разгромлённые города.
Оттого со мною не быть никому, нигде, никогда.
Почему так время летит, убегают дни в пустоту.
Почему так время летит, убегают дни в черноту.
Почему так время летит, убегают дни в темноту.
«В какой бы транспорт мы с тобой ни сели…»
В какой бы транспорт мы с тобой ни сели,
мы заново на детской карусели,
что, если сверху на нее взглянуть,
часы. И мы – у времени в плену.
За эти покатушки время мстит нам,
казалось бы, заядлым и маститым,
то ритм убыстрит то замедлит вдруг,
никто так просто не покинет круг.
Ты улетишь, и дни пойдут быстрее,
а я останусь, значит постарею.
Слова, окаменевшие во рту,
заменят сединою черноту.
Что самолет твой мягко приземлится,
Что ты себя швырнешь в родные лица,
Что следующие пять-семь минут
тебя в своих ладонях не сомнут,
что мне звонишь из собственного дома
ты, а не голос твоего фантома,
и что тебя не выключат, как свет,
мне никаких совсем гарантий нет.
Мне бы в твоем отсутствии недлинном
тебя создать из памятливой глины,
и спрятать до того, как ты придешь,
под первый же попавшийся мне дождь.
«То, о чем не напишут…»
То, о чем не напишут,
не снимут фильм,
не переплавят
в семеро звонких нот.
Если любовь – прыжок,
человек – дельфин.
Море – это границы
наоборот.
Чистая радость.
Дом, где живут цветы.
Музыка для оркестра. Не пары рук.
Солнцестояние.
Все это —
Тоже
Ты.
Линии двух бессмертий сомкнулись в круг.
Скольким сердцам
ты подарил их стук?
Каждое только
тебе одному поёт.
Может, когда-то
я до конца врасту
в то, что одно из них —
навсегда моё.
«– у тебя, – говорят, …»
– у тебя, – говорят, —
в глазницах гробы зарыты, —
и проигрывают в гляделки мне раз за разом
даже если в очках или веки мои закрыты,
что мне делать с неуправляемым третьим глазом?
я играла в гляделки с Бездной
и доигралась:
не смотрю в зеркала, и боюсь смотреть на любимых,
ибо взгляд мой тяжёл и холоден, как усталость,
сероснежная буря, адовая лепнина,
был один, и любил говаривать, что железный —
нет желающих стать судьбу его повторившим.
ты расплавленным солнцем наполнишь любую Бездну.
посмотри на меня,
пожалуйста, посмотри же
и смирительную рубашку цветочной гладью
мне расшей,
чтобы я светила тебе и грела,
не болтала со всякой тьмой из других галактик,
чтобы ей до меня никакого не стало дела!
– а не страшно тебе, что жизнь будет свет и радость?
вдруг захочешь открыть гештальт, словно малый бизнес.
– мне не страшно, ведь я действительно доигралась.
это самое дно —
никто не стучится снизу.
«Мне пророчили синеглазого жениха…»
Мне пророчили синеглазого жениха,
с волосами чернее воронова крыла.
Говорили, он о семи грехах;
в нём, как в синем пламени, мне пылать.
Он ни разу не был в моих стихах.
Я надеюсь, что мне гадалка о нем врала.
Не пускаются ноги от счастья в пляс
от таких вестей, а валят меня в траву.
Что мне синий цвет его сочинённых глаз,
раз твои создают мне лучшую синеву?
Я не замуж хочу, а заново в первый класс.
Не хочу узнать от других, зачем я живу.
Ни одной гадалке меня не определить,
ни одному экстрасенсу и колдуну.
Я сама себе – веретено и нить,
не ложащаяся к другому веретену.
Не гореть моему шитью и в воде не гнить,
я шелкопрядом из сердца его тяну.
Как протянута эта нить от меня к тебе,
так твоей руке протянутой быть ко мне.
Как есть вечный смысл бежать от себя к себе,
так нет смысла на переправе менять коней.
Раз судьба нас лбами сталкивает в толпе
и высекаются звёзды, то ей видней.
«Смотри, как местные бродят парами, бредят барами…»