Мужики теснились в душной комнате, хмуро поглядывая на юнца из Комбеда, что с пылом вещал о совести и прочей мишуре. Одно было понятно, заливается он не просто так. Выходит, прав Панас, обдерут, как липочек всех.

Вечером, выйдя, наконец, от наших гостей дорогих, собрались мы возле дома дядьки Панаса. Кто курил, кто просто вздыхал, сидя на завалинке.

– Что думаете? – подал голос Пётр, хитроватый мужик, на деревне его не очень любили. Если он что и делал, то только с прибытком для себя.

– Чего тут думать? – насупился дед Архип.– Сказано, значит, сдадим. Или у нас выбор есть?

– Так и раньше приходили, – подал голос Иван, сильно пьющий, с давно заброшенным хозяйством, над которым билась его жена с детьми, – ничего, живы, с голоду не умерли.

– Помолчи уж, – оборвал его Панас, – кабы не твоя Алёнка, давно бы богу душу отдал.

– Нечего попусту языками молоть, – встал отец, выкидывая окурок, – будто дел больше нет. Пойдут по дворам считать, тогда и узнаем. Попросим за Евдокию, может, пожалеют её с ребятишками, да за Архипа. Теперь по домам пошли, нечего из пустого в порожнее лить.

Расходились в тишине, каждый переживал за свою семью, думал, как прожить зиму. Платили и правда немного, а вот покупать зерно, если не хватало до нового урожая, приходилось по совсем другим ценам. Не говоря уж о том, что сеять тоже что-то надо, значит, снова тратиться. И хорошо, если денег хватит. Нет, полезешь в долги, которые с нового урожая вернуть придётся. А как отдавать, когда вот такие идеалисты-материалисты приедут и всё отберут, то есть, купят за гроши.

Следующим днём все остались по домам, в самом деле баб одних не оставишь, пока эти молодчики по дворам шныряют.

То и дело выходили мужики, поглядывая на улицу, смотрели, к кому зашли продотрядовцы.

Пожаловали и к нам. Хорошо хоть не всей гурьбой. Впереди, как олицетворение ума, чести и совести, шёл одухотворённый своим предназначением Митька. Даже не так, целый Дмитрий. Волосы развевал ветер, в глазах – все директивы Партии, в руках ружьё. За ним, посмеиваясь в усы, вальяжно топал Пахом, следом четверо служивых.

Солдаты дело своё знали. Проверили сараи, небольшой амбар, залезли по чердакам, даже солому перерыть не побрезговали. Осмотрели двор, за ним огород, вдруг прикопали мы зерно? Вяло поковырялись на грядках. Обыскали дом, залезли в погреб, овощи считать. Обстоятельно к делу подходили.

Отец курил во дворе рядом с Пахомом.

– Чего-то вы рано в этом году, – сказал старик, – обычно на месяц позже приезжаете.

– Голод, – встрял в разговор, бродивший неподалёку Митька, – в городах женщины и дети без хлеба остаться могут.

– Будто у нас баб и ребятишек нет, – хмыкнул отец.

– Вы, деревенские, себя всегда прокормите на земле, – с укором ответил Комбед, – а им каково?

– Мне-то почто о других думать. У них своя голова на плечах, у меня – своя. И болит она о семье, о зиме грядущей.

– Будет вам, – остановила его Дарья, вынесшая нам прохладного квасу, – они тоже люди подневольные.

Я наблюдал молча. Интересно было вживую увидеть, как действовали продотряды на самом деле. В интернете говорилось всякое, но не всё же из этого правда.

Отец замолчал, только Митьку уже не унять. Со скорбным лицом разглагольствовал он о трудностях горожан и красноармейцев. Стоял бы на паперти, так точно с полными карманами денег ушёл, так жалостливо было его лицо, как и рассказы.

– Ты мне вот лучше ответь, – не выдержал отец, – у нас, почитай, полтора мужика на семью. Егор ещё в силе, я же так, на подхвате. Цельное лето мы спины не разгибаем в поле, чтобы прокормиться. Что же мне ещё за всю городскую ватагу думать?