– Мразно? – я немного «завис» на не понятном слове: противно что ли? – Зимы там холодные, ветреные.

– А что за город, в коем ты проживаешь?

– London is the capital of Great Britain, – радостно отрапортовал я, то, что помнил ещё со школы. На самом деле, мой английский был не плох, не С2, конечно, но всё же в заграничных поездках разговаривал я достаточно свободно, потому что ещё в бытность мою студентом, окончил языковые курсы в надежде поступить на должность помощника юриста в престижную американскую компанию, однако без опыта работы мне там, дали от ворот поворот, но английский крепко обосновался в моей памяти. Вообще, я очень способный к языкам.

– Оно, знамо, Лондон, – улыбнулся мой товарищ. – Не ведаю англицкого, лишь Лондон уразумел. А с кем живёшь ты? Живы ли батюшка с матушкой? Женат ли?

– Матушка только. Живу один… Со слугами. А здесь вот совсем одинёшенек остался и без денег.

– Знаамо, – протянул барин, – тати здешние лютуют. Здесь много лытают да с голоду изваживаются. По осени мужики были в рекруты забираемы да в Тоболеске в остроге удержаны до самой до распутицы, так в дороге померло их множество, а иное мнози бунт учинило, провожатого убило, бежало, да и обратилось в разбойники. Нет в наших краях покоя от них, не можно одному ехать, батюшка ты мой. Проезжую грамоту твою спроворили вместе с добром да платьем, а без неё чужеземцу не можно по России разъезжать. А и узреть, что ты из чужих краёв, немудрено.

– Что же делать? – поинтересовался я. – У меня и вовсе нет никаких документов.

– Поживи покуда у меня, а я брату в Казань отпишу, присоветуй, дескать, как помочь дворянину русскому, живота моего спасителю. Он с боярами московскими порой трапезничает – разведает да отпишет.

– Вот спасибо! – радости моей не было предела: по крайней мере, на некоторое время у меня есть крыша над головой и хороший кусок хлеба!

– Аки ж я тебе благодарствую! – воскликнул мой друг и обнял. – Променад не изволишь ли? Ныне вёдро – благодать!

– Изволю. А ты по-французски говоришь?

– Лишь малость. Батюшка радейный был: учил меня грамоте, чистописанию, французскому; и гувернёра выписал, и жил оный со мною до самой службы. К языкам я негодный. Конная езда да управление хозяйством мне хорошо давались. Новой цифирии и арифметике уже на службе выучился. В службу забран был поздно – батюшка меня всё таил да сапоги сафьяновые червонные в разрядный приказ возил, однако же при сим царе на всю жизнь не утаишь…

Тут барин повернулся к Тихону и велел нести из подклета из малого сундука «платье червонное, штаны червонные же суконные, рубаху льняную, коя подоле будет, да ферязь с серебряными пуговицами, да кушак, да чёботы вайдовые».

– Ты не серчай, батюшка, что платье моё коротко – я ведь ростом не так высок аки ты. Да и платье всё русское. Ты, верно, привык по англицкой моде одеваться, так нет такого у меня. Во всем уезде одеваемся мы по-прежнему, окромя графа (он из Москвы к нам прибыл). Государь велит носить платья да кафтаны венгерские, да буде исподнее короче верхнего. Тяжко казнит бояр за ослушание. Ну а до нас ему дела нет, слава Господу (далече мы от царя), так здесь и ходим в русском платье да на венгерское не заримся.

– Мне нет дела до фасона, – улыбнулся я, – и так безмерно тебе благодарен за то, что так радушно приютил и заботишься, как брат родной!

– Ах, батюшка ты мой! – засмеялся Михайло Васильевич. – Добрый ты человек!

Когда я оделся, как положено, мы отправились на прогулку по барскому саду.

– Стало быть, Пётр Алексеевич у власти нынче? – начал разговор я, стараясь подражать местному говору.