– И ты бежал отсюда?

– Да, я пытался бежать отсюда, но, к сожалению, было уже поздно. Город закрылся от внешнего мира, и убежать из него было теперь нельзя. Слишком долго откладывал я свой побег, слишком долго жил в коконе своего собственного одиночного счастья, не обращая внимания на дядю Васю, вечно торчащего под моим окном со своими вечными плоскими шуточками, и на жирное рыло матушки Слезоточивой, навсегда, казалось, оккупировавшей экран телевизора.

– Ты говоришь, что тебе не дали бежать?

– Да, мне не дали бежать. Город закрылся, и бежать из него уже было нельзя. А потом они убили мою жену и мою дочь.

– Убили твою жену и твою дочь?

– Да, сначала убили их души, отравив их своим ядом, а потом убили по-настоящему, лишив меня самого дорогого, что было в моей жизни. Какое-то время я еще пытался держаться, пытался писать книги, но все это уже было совершенно никому не нужно. Кроме того, писать книги стало опасно, и я постепенно перестал это делать, стараясь жить так же, как все, и не привлекать к себе слишком большого внимания.

– И ты жил так же, как все?

– Да, и я жил так же, как все, а потом неожиданно встретил тебя, и мы решили бежать из города вместе с тобой. Вот, собственно говоря, и вся история моей жизни. А ты, кто ты такая, расскажи мне о себе?!

– Кто я такая? Я даже не знаю, наверное, простая еврейка, родившаяся в этом городе, и прожившая здесь все тридцать лет своей жизни.

– Ты родилась в этом городе?

– Да, в те времена, когда люди еще рождались и умирали, а не были бессмертными, какими стали сейчас.

– Это бессмертие – фикция, ты же знаешь, что оно не существует.

– По крайней мере, оно существует официально, и, значит, в него приходится верить. Так вот, я родилась когда-то в этом городе, и жила в нем, как и несколько поколений моих предков. Город был необыкновенно веротерпим, в нем были построены храмы всех известных религий, и это давало евреям дополнительную защиту от частых погромов, происходивших в других городах страны. Впрочем, в мое время погромов уже не было, о них лишь рассказывал со слезами на глазах мой дед, каждый день ходивший к городской синагоге, в которой теперь устроили кинотеатр.

– Он каждый день ходил к городской синагоге?

– Да, к синагоге, в которой теперь нельзя было молиться. Дед говорил, что лучше бы были погромы, но в синагогу можно было прийти, и помолиться за души убитых во время этих погромов. Так, говорил он, было бы гораздо лучше для всех правоверных иудеев, вроде него. Но городские храмы к тому времени, как я впервые стала женщиной, были уже закрыты, и в них устроили или клуб, или молочную кухню, или кинотеатр, и деду не оставалось ничего, как ежедневно лить слезы, глядя на гипсовые маски и химеры, украшающие фасад храма его предков.

– А когда ты впервые стала женщиной?

– В шестом классе. Еврейки вообще рано становятся женщинами, и я в этом смысле не была исключением.

– Тебя что, так рано выдали замуж?

– Нет, меня просто изнасиловал учитель по физкультуре в школе, где я училась.

– Он изнасиловал тебя?

– Да, после уроков, оставив якобы для того, чтобы повторить одно не дающееся мне упражнение на канате.

– Тебе было страшно?

– Нет, мне не было ни больно, ни страшно, я просто подумала, что такова, очевидно, судьба всех женщин нашего племени. Если они не погибнут в погромах, или не сгорят в крематориях, то их обязательно изнасилует учитель физкультуры, оставив после уроков для дополнительного занятия.

– Ты так подумала?

– Да, я так подумала, и поняла, что я стала взрослой и умной, и что такой взрослой и умной я останусь теперь на всю жизнь.