Конечно, Катрин полностью доверяла своим двадцати пяти солдатам и их командиру Николя Барралю. Но кто бы мог поручиться, что среди одиннадцати сотен душ, живущих в городе, не найдется одна достаточно низкая, чтобы поддаться искушению тридцати сребреников Иуды? Один случай уже был – Жерве Мальфра, которого она приказала выгнать кнутом за пределы города оттого, что она не могла отдать приказ о его повешении, присоединился к Беро д'Апшье. Действительно, непростительное великодушие, и оно вывело бы из себя Арно, узнай он об этом. Ведь Жерве Мальфра сто раз заслуживал веревки. Это был вор, хитрый, как лиса, умевший с одинаковой легкостью прокрадываться в курятники и в девичью постель. Он обкрадывал отцов, брюхатил девиц, но – странное дело! – если первые приходили в бешенство и грозились содрать с него шкуру, то ни одна из девиц никогда не жаловалась. Можно было подумать, что они рады своему несчастью, несмотря на покрывший их позор.

А потом последняя, милая крошка Бертиль, дочь Мартена, ткача. Эта не перенесла своего позора, и однажды утром ее выловили из Трюйера. И, несмотря на горе матери, на мольбы Катрин, ее не смогли похоронить на освященной земле. Она нашла покой у дороги. Вся деревня оплакивала Бертиль. Говорили, что в объятия смерти ее толкнула боль, боль любви, которую злодей Жерве всадил ей в сердце, как арбалетный наконечник, а после бросил ради другой юбки. Говорили даже, что на самоубийство толкнул ее он, потому что был жесток и любил женские страдания.

И все же, когда люди Монсальви заполнили двор замка, потрясая вилами и косами и требуя смерти, Катрин приказала арестовать Жерве и не спускать с него глаз. Но объявить смертный приговор и соорудить виселицу было выше ее сил. Она приговорила Жерве к ударам кнута и приказала вышвырнуть его вечером с наступлением темноты на снег, отдав на суд Бога и на милость волков.

Аббат Бернар ее одобрил.

– Вы не могли убить человека, – сказал он ей в утешение. – Если Бог захочет, чтобы он умер, он умрет этой ночью, убитый холодом, голодом или диким зверем. Вы были мудры, отдав его Божьему суду.

Но Жерве не умер, и теперь Катрин укоряла себя за милосердие, которое она расценивала как излишнюю чувствительность. Покарай она этого мерзавца, ее город, дом и ее близкие не подверглись бы сейчас смертельной опасности. Она была недалека от мысли, что Божий суд имеет свои слабые стороны.

Со вздохом смирения Катрин тронула лошадь и пересекла главный двор замка.

В воздухе стоял зловещий шум от звона оружия, ударов молотков и гула огня, и замок напоминал хорошо выдрессированного огромного сторожевого пса, готового к смертельной схватке. Набат все еще звонил: небо было черно.

Катрин присоединилась к Саре, отчитывавшей напуганных девушек с кухни.

– Можно подумать, – ворчала цыганка, – что через час их уже изнасилуют! Набат звонил всего три минуты, а шестеро из них уже спрятались под кровати! Эй, Гаспард, чем смотреть на небо так, будто оно тебе сейчас упадет на голову, ступай-ка лучше в сарай и скажи, чтобы подготовили для беженцев свежее сено. Вот уже первые подходят!

Девушка исчезла, подняв вихрь своей юбкой. В ворота въезжала старая телега. В ней сидели ребятишки вокруг онемевшей от страха матери. Сара сделала движение, чтобы подойти к ним. Катрин ее удержала:

– Где дети?

– С ними Донасьена, и ты хорошо сделаешь, если к ним присоединишься. У тебя лицо человека, увидевшего дьявола.

– Так я его и видела. У него было сто ревущих голов в касках, тысяча рук, опускавших топоры с одинаковым равнодушием на все, будь то живые тела или деревянные двери, и кидавших факелы в дома, из которых они вытаскивали жителей, швыряя их в грязь, чтобы потом зарезать, как баранов.