Тристан снова задумался.

- Ваш отец, - мягко произнес он, наконец, - дал мне совершенное сердце храбреца. Даже не знаю, что он привнес  своей магией в мой характер, а что было заложено природой. Я не ведаю отчаяния и страха. Я знаю - я могу изменить все. И даже смерть меня не остановит. Я верю в это. А с верой жить легче.

- Я помню, - прошептала Софи, сбиваясь в комочек, грея дыханием замерзшие руки. - Я читала. Вас  убили за то, что вы мстили за свою возлюбленную. Годы, десятилетия проклятья. Отец тогда был в отчаянии; он вас очень жалел и переживал. И, наверное, даже был в трауре. Все-таки, вас он считал своим самым совершенным творением.

Тристан рассмеялся, мотнув светловолосой головой.

- У вас редкий дар, - сказал он. - Вы умудряетесь словом ткнуть в самое чувствительное и больное место в душе, как иглой в глаз. Это больно, но боль приятная. Воспоминания - это единственное, что у меня в жизни осталось… теплого и живого.

- Многое еще впереди, - сказала Софи, трясясь, как в лихорадке.

Тристан кивнул.

- Да, - согласился он. - Боль уйдет, многое забудется, и надо будет жить дальше. Холодно вам?

- Да, - трясясь, как в лихорадке, ответила Софи. - Что за странная магия у этого Зеркальщика! Как он думает оживлять свои творения, если они будут холодны, как лед? Отец, насколько помню, всегда работал в горячо натопленной комнате, полной света. И ручки у его кукол были горячие…

Тристан вдруг поднял голову, резко поднялся и отложил гитару.

- Я согрею вас, - произнес он твердо, голосом, не принимающим возражения.

Софи задохнулась от смущения, когда Тристан освободился от одежды и, обнаженный, белоснежный, как фарфор,  скользнул к ней под одеяло. Рука, обнявшая ее, была горяча, как огонь, грудь, к которой Софи прижалась, дышала жаром. Софи стыдливо сжала бедра, когда Тристан обнял ее за ягодицы и придвинул к себе ближе, вынуждая прижаться животом к животу.

Софи прижала руки к груди, закрываясь от Тристана, и это показалось ему забавным. Он тихо рассмеялся, поблескивая глазами, на его белоснежных щеках заиграли обаятельные ямочки.

- Запоздалое стеснение, - сказал он, - если учесть, что я вас и раздел, и несколько раз обтер целебным отваром. Всю, со всех сторон, не пропуская ни кусочка кожи.  Теплее вам?

Софи, дрожа, только кивнула головой.

- Сейчас станет горячо, - шепнул Тристан. Его губы прижались к ее губам, и жар его дыхания прокатился по ее легким, наполнил замерзшую грудь.

Его губы прихватили ее нижнюю губку вместе с мягким, расслабленным языком.  Его язык коснулся ее языка, обласкал чувствительную мякоть ее рта, а затем проник в него, глубоко, интимно, нежно, но так приятно и чувственно, что Софи застонала. Никогда еще поцелуи в ее жизни не были такими волнующими и сладкими. Губы Тристана были мягкими, живыми, горячими - не то, что губы ее мужа. Деревянные, жесткие. Неприятные и неудобные. Поцелуи его  - словно щипки деревянных прищепок. От таких скорее хочется избавиться.

А Тристан, с его золотым сердцем, был жив и горяч весь. Он двигался мягко и гибко, приникая к ее коже, накрывая ее стонущий рот своими жаркими губами, ласкаясь всем телом о ее тело, поглаживая ее живот своим животом, ее мягкий треугольничек меж плотно сдвинутыми ногами - своим жестким мужским естеством, так вкрадчиво, так маняще и так ласково, что Софи стонала, едва не рыдала от его нежности. От такой непривычной нежности, которой не испытывала никогда.

- Я же говорила, - прошептала она, пытаясь защититься от разгорающейся страстности Инквизитора, - что вы нежный и внимательный любовник…

- Не как ваш муж? - поинтересовался Тристан, тяжело дыша от возбуждения.