Редчайшее зрелище, не зафиксированное кинодокументалистами: матросики с замученными выражениями лиц и в сидящих колами парадках, отражали лысыми черепами слепящий свет рампы и разевали голодные рты, выталкивая наружу вызубренный текст культовой песни: «Ленин всегда живо-о-ой! Ленин всегда с тобо-о-ой! В горе, надежде и радости-и-и!».

От гримас и рёва морских котиков со сцены морские волки в зале с трудом прятали улыбки, а их наряженные жёны давились от едва сдерживаемого смеха. Из этого антипода хора имени Верёвки мог бы получиться коллектив «Мы из Кронштадта» с лебединой песней у обрыва, ну а так, по мнению замполита, вышел вполне пристойный номер матросской самодеятельности.

«А почему, почему, почему был светофор зелёный?» – энергично вопрошал певец из динамика.

«По кочану! – злобно отвечал ему в мыслях Марков, продолжая согреваться прыжками и похлопываниям ладонями по телу. – Скоро сам тут как светофор буду зелёным!».

Конский топот на вертолётной площадке прекратился. Конкур сменился физическими упражнениями. «Раз-два, три-четыре!» – слышалась команда, и Марков, чтобы разогнать кровь по закоченевшему телу, стал подпрыгивать и прихлопывать под счёт.

– Что за цирковой номер?

Увлёкшись, он не заметил, как с берега по трапу прокралась тень.

Марков моментально обернулся и замер, вытянувшись в струну.

– Пляска святого Витта? – офицер особого отдела Рюмшин смотрел на него своим обычным бесстрастным и холодным взглядом флегматичного палтуса.

– Никак нет, товарищ капитан-лейтенант!

– Тогда что? Вальс диареи? Или напротив? Полька запора?

– Так, разогревался.

– Забыл корабельный устав, пассажир? Или это сознательное правонарушение? Смотри у меня, живо приведу к меридиану.

– Виноват!

– А как же! – подхватил особист. – У меня, Марков, не бывает без вины виноватых! Вот ты мне только признайся. – Он подошёл к матросу вплотную и вцепился пятернёй в надраенную до золотого блеска бляху, – Магеллан, твоих рук дело?

Магеллан был любимчиком старпома Грицаева, слывшего апологетом корабельного устава и фанатиком воинской дисциплины. К матросам он был суров и не всегда справедлив. Единственное существо, к которому он проявлял снисхождение и даже (как поговаривали) позволял себе выказывать тёплые чувства, был белый говорящий какаду, взятый под широкое и сильное крыло второго человека на корабле.

Три дня тому назад Грицаев обнаружил в потайном месте боевого поста секретчика шесть дембельских альбомов, среди которых был и раритет Маркова, и ничтоже сумняшеся демонстративно вышвырнул их за борт. Снять со связки заснувшего уборщика старпомовской каюты заветный ключ, прокрасться во вражье логово, открыть клетку и выпустить попугая в иллюминатор – было, как это принято называть, делом техники.

Освобождение птицы из неволи превратилось для матросов в корабельный праздник, для ключника – в адский кошмар, а для бесновавшегося Грицаева – в чёрную полосу бессильной ярости.

Марков сильно рисковал, но месть должна была состояться.

– Магеллана я не трогал, – соврал матрос с честными глазами. – Я не сумасшедший, чтобы подписывать себе смертный приговор.

– Не трогал, говоришь.

– Хуже казни не придумать, чем стать личным врагом товарища старпома.

– Это верно. А что там у тебя с подготовкой к экзаменам? Не запустил?

– Никак нет! Подготовка идёт согласно утверждённому вами графику, товарищ капитан-лейтенант!

– Вот! – одобрительно кивнул Рюмшин. – Зайдёшь ко мне после вахты в каюту.

– Есть!

Особист, мягко ступая начищенными ботинками, бесшумно удалился. Марков шмыгнул носом, поправил ремень со штык-ножом и повернулся всем корпусом в сторону трапа. Каплея он зевнул. Хорошо, что обошлось. Не пропустить бы ещё кого.