А ее муж-«афганец», боевой капитан, как раз прыжками этих курсантов руководил.

– Да не я это! – отбивался пораженный такими подробностями Зевакин. Безуспешно пытаясь вспомнить, когда это могло с ним случиться. – Наверное, это с ним самим и произошло!? – догадался он. – Вы же сами говорите, каким он был Казановой!

После того, как меня жена покинула, я это дело только по телевизору смотрю! – он вздохнул. – Да и то редко. Много ли на Северах насмотришься? Одни льды кругом и иногда белые медведи. Холодно!

– Просим! Просим! – дружно приступила к нему женская партия, восторженно глядя на друга юности обожаемого ими человека.

– Ну что можно сказать, – начал он, поддавшись уговорам, – о нашем общем друге, родственнике, супруге?! Тяжело это! – вздохнул, выдерживая паузу. – Очень. Прямо слов не нахожу! – горестно поник головой, как завядший без воды цветок. – Что сказать и не знаю. Первый раз его вижу. в гробу! – правдиво признался он окружающим.

– Всем известно, как тяжело терять близких людей.

У меня самого такое состояние было, когда моя жена после стольких лет совместной жизни, без видимой причины к другому мужчине ушла, – незаметно для себя переключился он на больную тему. – Я сам не свой тогда ходил. Переживал. Одиноко так стало, холодно! Вот здесь! – постучал в области сердца.

– Как будто своими руками, – энергично потряс он кистями, – похоронил! Но ничего! – шмыгнул носом. – Потихоньку привык. И вы привыкнете! – уверенно пообещал Зевакин в императивном тоне, блестяще проявляя свое ораторское мастерство.

Многие, не сдерживая слез, зарыдали в голос, по-видимому, не представляя, как можно к этому привыкнуть.

– А это что за одуванчик рядом со старыми кошелками? – вполголоса поинтересовалась дочь усопшего у своего звероподобного родственника. – Я же просила минимум огласки. Чтобы никто не знал о его похоронах. Пришли. Закопали. Ушли. Все!

Гляди! Тут же полгорода собралось! – попрекнула она. – Как на Первомайской демонстрации. Кричат, волнуются. Откуда они узнали?

– Так это… Земля слухом полнится, – оправдываясь, иерихонской трубой прогудел Колям. – Сарафанное радио летит быстрее Интернета! – проявил он неожиданную для своего внешнего вида осведомленность.

– Вишь, сколько бабочек налетело. Плачут. Переживают!

– Ты у меня смотри! Чтобы ни гу-гу! Если что всплывет, урою и рядом положу! И так все шепчутся. Наверное, чуют что-то! Подозревают.

Значит так! Всех сфотографируй, якобы прощальное фото делаешь. На память. Запомни! Выясни, кто и что? Одним дадим отступного, других припугнешь, третьих, в конце концов, сам знаешь!

Но без меня ни шагу! Не так как в прошлый раз! Самодеятельность устроил! Школьную!

Это же надо такое удумать? В рот еще живому человеку галстук запихать! – она промокнула платочком уголки глаз.

– Так он это, отбивался же еще! Кусался! Вот, посмотри! – виновато начал оправдываться Колям. – Пинался! – пожаловался он, ожидая встречного сочувствия, словно детсадовец у строгой воспитательницы. – Сама попробовала бы! Мы и так втроем еле управились!

Балда Димон до сих пор в больнице на ладан дышит. А он его на дух не переносит. Плохая, говорит, примета – ладан нюхать! Ничего, может, еще оклемается.

Саяпу ухо еле пришили в ветеринарной лечебнице рядом с похоронным ателье «У последнего приюта», – жалуясь по-детски, перечислял он понесенные санитарные потери. – Я и сам чудом жив остался. Аллаху акбар! До сих пор удивляюсь! Чуть наследства не лишился и одного глаза! Вот, полюбуйся, что он натворил! – приподнял рукой краешек марлевой повязки с глаза.

От увиденной картины поражения сестра в ужасе вскрикнула и отшатнулась от страстотерпца, зажав рукою рот.