Он порылся в сумке и извлек на свет божий пузырек из радужного стекла. Отвинтил пробку, к которой была приделана стеклянная трубка. В кольце, которым она заканчивалась, дрожала и переливалась мыльная пленка.

Михель подул, и по комнате, искрясь в солнечном свете, поплыли мыльные пузыри. Марта смотрела завороженно. Тогда он подул сильнее, и пузыри полетели один за другим, сливаясь друг с другом, лопаясь с тихим шипением, оседая радужными пятнами на чистых половицах, на покрывале постели, на руках и на лице. Волшебство, да и только.

– Смотри, – сказал Михель, протягивая девочке на ладони два слипшихся между собой пузыря. – И попытайся представить, что вот это – тот мир, в котором ты живешь. А рядом с ним еще один. Точно такой же. И неуловимо другой. Их отделяет друг от друга вот эта тонюсенькая мыльная пленочка. И все. И таких пузырей… сколько угодно. Столько, сколько я смогу выдуть из этой соломинки. И если ты несчастлива в одном из миров, наверняка найдется такой, в котором все по-другому. Там все точно такое же, как здесь – твой дом, твои родители. За малым исключением. Там ты – красавица. Ты же этого хочешь, да?

– Нет, – сказала Марта Леманн и с силой дунула на ладонь. Мыльные брызги разлетелись в стороны. – Мама хочет, чтобы я стала пианисткой. А я… а у меня нет слуха. Вообще. Совсем. И она переживает. Очень, ужасно. Я так виновата перед ней, и ничего не могу исправить, а она думает, что я просто мало занимаюсь.

– И все? – спросил он, пораженный. Уже заранее понимая, что ничего хорошего из этого не выйдет.

– И все. Это можно?

– Можно, – сказал Михель. – Если это и есть твое самое сокровенное желание, то конечно, можно.

– Тогда исполняйте.

– Сядь прямо и закрой глаза, – велел он.

Когда он вернулся, был золотой полдень.

Только что прошел дождь, кругом стояли лужи, обметанные по краям желто-зеленой пыльцой. Михель толкнул незапертую калитку, прошел по дорожке к дому, но на крыльцо подниматься не стал. Заглянул в оконце веранды, увидел распахнутую дверь в комнаты – солнечно, пусто и удивительно чисто, словно только что вымыли полы.

Точно за покойником, сказал где-то внутри ледяной отчетливый голос. И это было настолько похоже на правду, что Михеля передернуло. Неправда, возразил он сам себе, это неправда. Марта Леманн жива и здорова, наделена абсолютным слухом, вниманием и любовью матери и наверняка счастлива.

Просто теперь уже – не здесь. А здесь осталась какая-то другая Марта, бледная копия, неуловимо… непоправимо другая. Изменения могут отследить только близкие люди, да и то не все. Особенно после того, как пообщаются со сноловками.

И слава богу. Хватит с него трагедий.

Мистрис Леманн он нашел в саду. На пятачке между свежевыбеленных яблоневых стволов были сложены стожком сухие ветки, прошлогодняя листва, выполотый с грядок бурьян. Мать Марты сидела перед будущим костром на корточках, рвала газетные листы. Потом попыталась поджечь – несколько раз, но сырой ветер гасил спички одну за другой. Тогда женщина поднялась, отряхнула о бедра пыльные руки и пошла в сарай. Было слышно, как там в глубине глухо плеснула жидкость в жестяной канистре, запахло керосином. Спятила она, что ли? Или решила спалить сарай вместе с собой?

– Мистрис Леманн?

Кругом стояла золотая, пробитая солнечными точками тьма. Перед глазами плыли пятна. Остро воняло керосином.

Мистрис Леманн сидела справа от двери на укрытой каким-то старым тряпьем поленнице, откинувшись затылком к стене, и на лице ее блуждала странная, восторженная улыбка.

Она спала.

Ничего лучшего придумать было бы невозможно.