– Нет, Скотти, – говорит он, – погоди минуту.

– Да, погоди, – почти в панике вторит Дункан, бросая на Генри взгляд, который тот, даже в свои четырнадцать лет, находит весьма странным. Этот взгляд полон укоризны! Словно именно Генри и его друзья делают что-то непозволительное.

– Что вам надо? – спрашивает Ричи. – Хотите, чтобы мы убрались?

Генри кивает.

– Если мы уйдем, что вы сделаете? Проболтаетесь?

И тут Генри обнаруживает нечто поразительное: он, совсем как амбал Скотти, почти готов сорваться. Какой-то частью души он буквально жаждет спровоцировать драку, заорать в лицо Ричи: «ВСЕМ! ВСЕМ, МАТЬ ТВОЮ!» Зная, что друзья его прикроют и никогда слова не скажут, даже если их отвалтузят так, что дело дойдет до больницы.

Но малыш. Бедный, плачущий, умственно отсталый малыш. Как только парни покончат с Генри, Бивером и Джоунси (да и с Питом – если сумеют его поймать), снова примутся за слабоумного, и дело может зайти куда дальше, чем попытки заставить его съесть дерьмо.

– Никому, – говорит он. – Мы никому не скажем.

– Врун сраный, – шипит Скотти. – Он сраный врун, Ричи, смотри на него!

Скотти снова рвется вперед, но Ричи сильнее сжимает пальцы на его запястье.

– Если все обойдется, – добавляет Джоунси благостно и рассудительно, – нечего будет рассказывать.

Ричи мельком глядит на него и снова обращается к Генри:

– Клянись Богом.

– Клянусь Богом, – соглашается Генри.

– И вы все тоже клянетесь Богом? – спрашивает Гренадо.

Джоунси, Бив и Пит послушно клянутся Богом.

Гренадо на долгое, бесконечно долгое мгновение задумывается и пожимает плечами.

– Так и быть, хрен с ним, мы уходим.

– Как только они подойдут, беги за дом, – поспешно шепчет Генри Питу, потому что взрослые парни уже двинулись со двора. Но Гренадо по-прежнему крепко держит Скотти за руку, и, по мнению Генри, это добрый знак.

– Подумаешь, не стоит время тратить, – небрежно бросает Ричи, и Генри так и подмывает рассмеяться, но он усилием воли сохраняет бесстрастный вид. Не хватает еще хихикнуть в такой момент, когда все улажено. Та же часть его души бунтует от ненависти, но остальная – дрожит от облегчения.

– Да что это вам взбрело? – вдруг спрашивает Ричи. – Подумаешь, большое дело.

У Генри язык чешется, в свою очередь, поинтересоваться, как сам Ричи способен на такое, и это не риторический вопрос. Этот плач! Господи! Но он молчит, зная, что все сказанное им только подстегнет оглоеда, и все начнется сначала.

И тут начинается нечто вроде танца, который суждено выучить всякому, кто учится в первом и втором классах. Едва Ричи, Дункан и Скотт ступают на дорожку (небрежно, вперевалочку, стараясь показать, что им самим надоело стоять тут, что уходят по собственной воле, а не бегут от банды малолетних наглецов), Генри и его друзья сначала поворачиваются к ним лицами, потом вытягиваются в линию и отступают к рыдающему, все еще стоящему на коленях мальчишке, отсекая его от троицы.

На углу здания Ричи останавливается и оборачивается к приятелям.

– Ничего, еще встретимся, – говорит он. – Один на один или со всеми вместе.

– Точно, – соглашается Дункан.

– Остаток жизни проведете в кислородной палатке, – добавляет Скотт, и на Генри снова накатывает припадок веселья. Он тихо молится, чтобы друзья чего-нибудь не брякнули – не буди лиха, – но все молчат. Почти чудо.

Последний злобный взгляд Ричи – и Генри, Джоунси, Пит и Бив остаются наедине с малым, раскачивающимся взад и вперед на грязных коленках; чумазое окровавленное, залитое слезами, непонимающее лицо поднято к белесому небу, как циферблат сломанных часов. Они переглядываются, гадая, что делать дальше. Поговорить с ним? Объяснить, что все в порядке, что плохие мальчики убрались и опасность миновала? Все равно ведь не поймет. И, ох, этот плач кажется таким ненормальным. Как могли эти кретины, пусть злобные и глупые, продолжать издеваться над малым под этот плач?