Он закрыл глаза, сосредотачиваясь на смутных ощущениях.

…желание обзавестись супругой почти сгинуло.

…брезгливость.

…и тьма… всполохи… редкие всполохи, которые могли бы быть случайны… но нет, не здесь… там, выше…

– Идем, – Себастьян поднял взгляд к потолку.

Белый какой.

Идеально ровный и идеально белый.

Почти.

Алое пятнышко в углу не бросалось в глаза, оно терялось среди оглушающей окружающей белизны. И все же…

…лестница.

Дюжина ступеней.

И дверь.

Массивная. Старая. С черным засовом, который повернулся легко. И ни малейшего следа ржавчины на этом засове Себастьян не обнаружил. И что это? Забота о доме? Или просто чердаком пользовались?

Тишина.

Голубей не слыхать… а голуби чердаки любят… запах… тот же тяжелый запах крови, который и Егорка почуял. Замер на пороге, шею свою цыплячью вытянувши. Щурится, силясь разглядеть хоть что-то. А что тут разглядишь? Оконца махонькие да и те грязью заросли. Сквозь них свет пробивается тусклый, но в потоках его пляшет пыль…

Пыли не так и много.

Убирались?

Если и так… уборка чердака не есть преступление.

– Держитесь позади, – велел Себастьян.

Тут было пусто.

Но эта пустота…

Еще пара бутафорских колонн. И между ними – белое покрывало, расстеленное прямо на полу. А на белом – алое. Неплохо смотрится, к слову. И золотая кайма не кажется излишеством.

На покрывале – дева.

Обнаженная.

Белая… слишком белая… человеческому телу этакая белизна не свойственна. Значится, и ее покрасили. Вот же… позер.

– Она… она ж того… – тихо произнес Егорка, хватаясь за рот.

– На месте преступления не блевать, – Себастьян махнул рукой. – Сбегай. Коль ведьмак прибыл, пусть поднимается… если не прибыл – акторов позови. Опись делать будем.

Он дождался, когда Егорка выйдет.

…пол чистый. Не просто подмели, но и вымыли… и эта картина… а ведь и вправду картина… полотно, покрывало… расправили так, что ни складочки.

Экий аккуратист.

И женщину… молодая, похоже, но не сказать, чтобы вовсе юная… поза неестественная. На спину уложили. Ноги выпрямили, а руки в стороны развернули, ко всему прикрепили к запястьям полупрозрачные шелковые шарфы… издали на крылья похожи.

Бабочки.

Конечно… вот для чего… она – его бабочка в рамке… видывал Себастьян этаких коллекционеров. И железный штырь, торчащий из груди, суть ничто иное, как булавка…

…но зачем он ей голову отрезал?

Голова была тут же, на блюдечке стояла, что, характерно, фарфоровом и, похоже, взятом из того же сервиза, что и предыдущая.

– Твою ж… Вотан милосердный, за что? – спросил Себастьян у небес, точнее у сводчатого потолка, под которым не водились голуби.

Ему не ответили.

Стою один среди равнины. Голый.

Печальное окончание некой истории, рассказанной паном Н. во хмелю и сердечной обиде.

Катарина ждала.

Чего?

Тела.

Если прислали бабочку, то должно появится тело. Она каждый день спускалась на второй этаж, перелистывала папку с заявлениями, пытаясь угадать, которая из них…

…ушла и не вернулась.

…так писали про тех девушек…

…ушла и…

И каждую новую бумагу брала дрожащей рукой, медлила и все одно читала. Разный почерк. Разные чернила. Почти всегда одно.

Ушла и…

…нет, многих находили… вот эта особа тринадцати лет, ее имя Катарина запомнила, имеет обыкновение сбегать из дому. И родителям не единожды внушение делали, предлагали отправить дочь в особый интернат, где умеют работать со сложными детьми.

Но нет…

…значит, снова сбежала. Сутки-двое и сыщется где-нибудь при железной дороге, в компании таких же беглянок.

Социально нестабильный элемент.

Быть может, прав Нольгри Ингварссон, утверждая, будто народ Хольма еще не готов принять перемены, что излишек свободы порой во вред?