– Очень красиво получилось. Можно открывать цветочный магазин.

– Ты принесла свои рисунки? – спросил Фред.

– Я не рисовала, что-то некогда в последнее время.

– За целый месяц ни одного рисунка?

– За два месяца.

– О-о-о, дорогая, время летит! Когда мы в студии, кажется, что работаешь два часа, а проходит два дня. Эти перелёты, съёмки… Режиссёры каждый кадр снимают по несколько дублей…

Я не терплю, когда он оправдывается. Не вникаю во все сложности его работы, но понимаю, что происходит нечто важное, неординарное, новаторское. Ведь пока я капризничаю и жалею себя, он – творит.

– Ты знаешь, я рисовала, но плохо. Не плохо – хорошо. Очень хотела показать, но ты был далеко, и я разорвала рисунки. Только потом подумала, что можно было сфотографировать. Ой, не жалко.

Он сжал мои руки, посмотрел на меня ласково, как на ребёнка. Я почувствовала досаду от того, что внушаю ему, хоть и неосознанно, чувство вины, и сменила тему:

– Ну всё. Я готова слушать тебя. Поиграй, пожалуйста.

Глаза его загорелись, спина выпрямилась, он воодушевился:

– Да, да. Ты знаешь, мне очень нравится. Получается что-то необычное. Но думаю, ребята не оценят… Они скажут, что присутствуют этнические мотивы. Я буду переубеждать их.

– Они умные, им понравится, – успокаивая, возразила я.

– Ты же не слышала. Подожди, я переоденусь!

Меня всегда восхищали музыканты. Способность создавать прекрасную мелодию кажется мне невероятной. Мне может нравится музыка или не очень, но я не понимаю, как она рождается в воображении того, кто её пишет. Как будто им управляет какая-то божественная сила…

Для чего Фред играл мне? Рядом были профессионалы, для которых новое произведение всегда звучало как полуфабрикат. Они слушали слова и мелодию, но не в расслабленном состоянии, а в крайне напряжённом, включённом. Целью было понять, как каждый из них сможет повлиять на улучшение произведения. Как достичь такого звучания, которое позволит внутри истинной гармонии выделиться каждому, деликатно, но в то же время смело и узнаваемо.

Фред видел во мне обычного слушателя, который примет песню не профессионально, на слух, а чувствами. Нужно сказать, что я не была поклонницей их группы. Знала основные хиты, любила две-три песни. Все виды рока мне были чужды. Я – глупый слушатель. Часто слова мне казались слишком пафосными, а мелодия витиеватой настолько, что мне, человеку с плохим слухом, было не воспроизвести её и после пяти прослушиваний.

Со стороны это смотрелось так: музыкант, полностью сосредоточенный на нотах, игре на рояле, звучании голоса, и я, тоже очень сосредоточенная, но ничего не понимающая. Подавшись всем телом вперёд, я предельно внимательно смотрела и слушала. Через какое-то время спина затекала, глаза требовали частых морганий. Я отвлекалась. Чтобы не вертеть головой по сторонам, рассматривала Фреда: он закрывал глаза, поднимал и опускал плечи, раскачивался, кивал головой в такт. Иногда хотел вскочить и петь уже без аккомпанемента, но продолжал играть. От общего образа меня отвлекали детали: «Такие смешные чешки нацепил… Новую рубашку купил. Наверное, в Америке. Пора ему подстричься…» Он резко обрывал игру и смотрел на меня. Я тут же изображала полное включение в процесс прослушивания, вытягивалась как суслик и широко открывала глаза. Мы говорили взглядами, Фред спрашивал: «Что ты смотришь, будто внимательно слушала?» Я отвечала: «Я слушала». – «Ну и как тебе?» – «Прекрасно».

…Переодевшись наверху, Фред спустился уже без халата, в вельветовых джинсах и трикотажной майке. Я подобрала под себя ноги, села по-турецки. Пока он раскладывал исписанные нотами листы, я любовалась им: обычные движения рук были изящны, будто он занимался в юности не боксом, а хореографией. Его идеальную осанку и великолепные пропорции подчёркивала любая одежда.